Звонит опять.

Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда?.. Понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди.

Звонит.

Позовите тогда кого-нибудь еще. Кто говорит? Егоров? (Зав. финансами МХАТа. — Ст. Р.) Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса одна лежит (косится на Мишу), писателя Булгакова пьеса… Я, конечно, не люблю давить на кого-нибудь, но мне кажется, это хорошая пьеса… Что? По-вашему, тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете? (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?)

Булгаков. Господи! Да хыть бы годика через три!

Сталин. Ээх!.. (Егорову.) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что вы (подмигивает Мише) могли бы ее поставить… месяца через три… Что? Через три недели? Ну что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее?.. (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?)

Булгаков. Тхх… да мне бы… ну хыть бы рубликов пятьсот!

Сталин. Аайй!.. (Егорову.) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо заплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну что ж, платите, платите! (Мише.) Ну, вот видишь, а ты говорил…»

Дальше — в том же фантасмагорическом роде. Вспыхивает дружба между мастером и вождем, мастер внезапно уезжает по делам, вождь впадает в тоску, которую пробует развеять таким способом. Едет в Большой театр, слушает оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» и объявляет ее, как всем памятно (к сожалению, не по булгаковской импровизации), «какофонией» и «сумбуром в музыке»…

Тут не отделаться сразу от двух ассоциаций.

Первая. В июньском письме 1938 года Булгаков, наполовину всерьез выговаривая жене за допущенную ею оплошность, заключает:

«Это Коровьев или кот подшутили над тобой. Это регентовская работа!»

Ничего необычного. Для писателя его герои — живые, хотя бы настолько, чтоб воспринять их такими на разговорном, шутейном уровне. Впрочем, среди героев есть и такой, кого Михаил Афанасьевич был как будто совсем не прочь призвать наяву. И призвать с весьма конкретною целью:

«Хорошо было бы, если б Воланд залетел в Барвиху! Увы, это бывает только в романе!»

(Писано тоже жене, в том же июне 1938-го.)

А в Барвихе, в правительственном санатории, сидит Немирович-Данченко, на этот раз разъяривший Булгакова тем, что вызвал туда своего секретаря Ольгу Бокшанскую, сестру Елены Сергеевны, оторвав ее от перепечатки «Мастера и Маргариты»:

«Он здоров, как гоголевский каретник, и в Барвихе изнывает от праздности, теребя Ольгу всякой ерундой».

Подумаем. Разве могущественный персонаж тех домашних импровизаций, который, помогая Булгакову, уморил ненароком его обидчиков-режиссеров, не напоминает Воланда? Не с этой ли самою целью и дьявола из романа, словно народного мстителя, захотелось направить в Барвиху?

Заодно уж припомним: мастер в романе был доставлен из психлечебницы к Воланду примерно в том же «расхлистанном» виде, что и автор импровизации — к «будто бы» Сталину.

Это, как было обещано, ассоциация первая. Вот вторая.

28 марта 1930 года Михаил Афанасьевич Булгаков отправил правительству СССР, то есть — Сталину, длинное и яростное письмо. В нем излагались обстоятельства невыносимого существования автора запрещенных и хулимых произведений. Например:

«Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных — было 3, враждебно-ругательных — 298».

Разговор идет на понятном чиновникам языке цифр.

«Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.

Героя моей пьесы „Дни Турбиных“ Алексея Турбина печатно в статьях называли „СУКИНЫМ СЫНОМ“, а автора пьесы рекомендовали как „одержимого СОБАЧЬЕЙ СТАРОСТЬЮ“. Обо мне писали как о „литературном УБОРЩИКЕ“, подбирающем объедки после того, как „НАБЛЕВАЛА дюжина гостей“.

Писали так:

„…МИШКА БУЛГАКОВ, кум мой, ТОЖЕ, ИЗВИНИТЕ ЗА ВЫРАЖЕНИЕ, ПИСАТЕЛЬ, В ЗАЛЕЖАЛОМ МУСОРЕ шарит… Что это, спрашиваю, братишечка, МУРЛО у тебя… Я человек деликатный, возьми да и ХРЯСНИ ЕГО ТАЗОМ ПО ЗАТЫЛКУ… Обывателю мы без Турбиных, вроде как БЮСТГАЛЬТЕР СОБАКЕ, без нужды… Нашелся, СУКИН СЫН, НАШЕЛСЯ ТУРБИН, ЧТОБ ЕМУ НИ СБОРОВ, НИ УСПЕХА…“ („Жизнь ИСКУССТВА“, № 44 — 1927 г.).

Писали „О Булгакове, который чем был, тем и останется, НОВОБУРЖУАЗНЫМ ОТРОДЬЕМ, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы“ („Комс. правда“, 14/Х. 1926 г.).

Сообщали, что мне нравится „АТМОСФЕРА СОБАЧЬЕЙ СВАДЬБЫ вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля“ (А. Луначарский, „Известия“, 8/Х — 1926 г.) и что от моей пьесы „Дни Турбиных“ идет „ВОНЬ“ (Стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее…

Спешу сообщить, что цитирую я отнюдь не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель — гораздо серьезнее.