КОГДА ПРОЛИВАЕТСЯ КРОВЬ

Чувство подавленности не оставляло Тамаза. Словно болезнь, множеством кор­ней разрасталась в его душе тоска. К тому, что он пережил в пути, прибавилась еще одна боль, когда он увидел на столе у Наты новую книгу Берзина «Советский театр». Нечто похожее на укус змеи почувствовал он, когда прочел имя автора. Медленно взял в руки книгу, полистал ее. Увидев посвящение, он побледнел. Тамаз стоял мол­ча, прислонившись к столу. Ната заметила, что он прикусил губу. Почувствовала, что он подавлял в себе сильное волнение. Она ждала, сейчас он спросит ее об этой книге, но Тамаз молчал. Они начали говорить о чем-то другом. Тамаз старался не замечать книгу. Ната чувствовала сердце Тамаза, его вспыхнувшую после долгой разлуки ра­дость. Однако заметила и то, что к этой радости примешалась капля яда. Теперь Ната жалела, что не избежала встречи с Берзиным. Если бы та встреча не состоялась, то теперь не было бы и этой книги на столе, и этой грусти на лице возлюбленного. Ната подошла к Тамазу и, как бы желая смахнуть с его лица грусть, тихо провела рукой по высокому лбу. Тамаз поцеловал ей руку. Она ответила на его ласку дол­гим, упоительным взглядом. На мгновение он забыл свою боль в упоении счастьем, но и теперь ни словом не обмолвился о книге. Вдруг он вспомнил о том, что смутно почувствовал во время командировки. Тон ее писем был иной. Это отнюдь не было переменой чувств — он в этом совершенно уверен; и все же он чувствовал, что возлюбленной коснулось что-то новое, чужое...

Тамаз страдал. В подобном душевном состоянии он обычно уходил на природу, подальше от городской сутолоки и тесноты. Там он пытался хотя бы на некоторое время освободиться от гнетущих впечатлений города, где ему виделись лишь маски да личины. Такая попытка, как правило, увенчивалась успехом. Сегодня же ему казалось, что он даже утратил элементарную способность двигаться, поэтому долго неподвиж­но лежал на тахте. Писать он не мог. Тогда взял книгу, но только на двадцатой стра­нице заметил, что слишком рассеян, чтобы читать. Он отложил книгу. Жизнь каза­лась горькой и пошлой. Жизнь он представил себе как медленное умирание, разло­жение и окостенение.

Вдруг он услышал стук в дверь, встал и открыл дверь. Вошел Петров. Тамаз познакомился с ним в Париже, еще до войны. Петров принадлежал к левому крылу партии эсеров. С его типично русского, мягкого и благообразного лица глядели на­смешливые монгольские глаза. Мягкая походка, кротость, предупредительность, не схо­дившая с лица улыбка и нежно гладящие руки — в этом был весь Петров. Лишь крайне редко на его лице мелькало нечто похожее на гнев или отчуждение. Два дня тому назад Тамаз случайно встретил его на улице и не узнал, так он изменился. Петров же сразу узнал Тамаза, он работал в Москве, в Комиссариате внешней торгов­ли и был, как он сообщил, командирован в Тбилиси с особым поручением. Тамаз обрадовался этой встрече, хотя инстинктивно чувствовал какую-то опасность, исхо­дившую от Петрова. Однако разумом иначе истолковал это чувство: если люди не виделись восемнадцать лет, то их прежние отношения претерпевают изменение. Каж­дый ожидает увидеть в другом прежнюю открытость и замечает, что ее уже нет, К этому выводу пришли оба. Но Петров уже свыкся с этим и не придал перемене никакого значения. В Париже Петров слыл за просвещенного человека. В разговоре с Тамазом он доказал, что и теперь ни в чем не отставал от европейской культуры. Весь день они провели вместе. Беседа с ним была для Тамаза интеллектуальной от­радой, хотя он не мог до конца побороть в себе определенную неприязнь к этому человеку. Петров интересовался многими проблемами, но непременно в связи с ре­волюцией. Тамаз думал о своем переживании в Баку и был поэтому откровеннее с Петровым, не отрицал необходимость революции, напротив, считал, что для преоб­разования современного мира она неизбежна. Однако тот факт, что он ее не отрицал, не означал еще, что он соглашался с ней. Во всяком случае сторонником ее он не был. Просто старался не выносить ей окончательного приговора, тонко направляя раз­говор в другую сторону. Эта сдержанность не должна была показаться Петрову на­игранной, и поэтому Тамаз пошел на следующую уловку: притворился наивным, как будто не понимал вопросов, поднятых Петровым, однако тот почувствовал это, но не мог понять, в чем эта уловка заключалась. Между ними завязался тайный поеди­нок. Сегодня он был продолжен.

Чего только не знал Петров! Рудольфа Штайнера и его школу, Фрейда и весь Психоанализ, Юнга, Леопольда Циглера, Германа Кайзерлинга, взгляды Мартина Бубе­ра и Оскара Гольдберга на иудаизм, воскресение Бахофена Людвигом Клагесом, Лео Фробениуса и его открытие атлантической культуры в племенах Африки, психологию расы, оккультизм, Андре Жида, Поля Валери, Ортегу-и-Гасета, Унамуно — все это и еще многое другое знал Петров, и обо всем этом он рассуждал. Тамаз внимательно слушал его: после начала мировой войны ему редко приходилось слышать от своих европейских друзей о новейших значительных философских или литературных явле­ниях. «Если хотите, могу предложить вам разные книги»,— сказал Петров.

Лицо Тамаза выразило внезапное удивление. Петров сразу же понял это: для чего могли понадобиться книги тому, кто лишь на короткое время командирован в Тбилиси? Петров объяснил это так:

— Вы ведь знаете, что из Москвы до Тбилиси почти трое суток езды, так же как и отсюда до Москвы. Надо же как-то скоротать время. Поэтому я и беру с собой книги. Зарубежные издания я получаю через Комиссариат внешторга. Я проглатываю от четырех до пяти книг в пути. Путешествуя, читаешь книгу как-то по-особому, она кажется намного интереснее, чем в обычных условиях.

Они долго говорили. Вдруг Петров вспомнил последнюю книгу Фробениуса «Уче­ние о судьбе в свете эволюции культуры».

— Это не марксистская книга,— сказал Петров, улыбаясь,— но весьма интерес­ная. Надеюсь, она вам понравится. Ведь, насколько мне известно, вы любите древний Вавилон и его великие эпосы. Если я только не ошибаюсь, вы, грузины, рассматри­ваете Вавилон как свою прародину. Итак, послушайте,— Петров достал из своего ко­жаного портфеля книгу, полистал ее и стал читать: — «Смерть Таммуза и Иштар есть смерть самой природы. Так как мы, по-видимому, имеем здесь дело с древнейшим преданием, то нам следует учесть, что его главный герой — это страна, в которой смерть и воскрешение считаются явлениями, исполненными глубочайшего смысла. Это невозможно проследить в тропических или субтропических странах. Это предание, вероятно, зародилось на Севере (согласно анализу, сделанному на основании резуль­татов исследования черепков, найденных на берегу Каспийского моря)».

Петров с улыбкой взглянул на Тамаза и спросил:

— Итак, что вы на это скажете?

Кровь прилила к голове Тамаза, когда он услышал, что предание это зароди­лось на берегу Каспийского моря. Вавилонские мифы были для Тамаза высшим от­кровением в поэзии, и как был бы он рад, если бы гипотеза Фробениуса подтверди­лась. Петров заметил радость Тамаза и сам тоже обрадовался. Противник уже попал­ся в его сети. Тамаз по-настоящему оживился.

— Кто знает, может быть, предположение Фробениуса подтвердится. Ведь он предполагает, что миф об Иштар и Таммузе возник в Азербайджане, то есть на ро­дине мифа о Зороастре. Этот миф явно связан с мифом о Зороастре — об этом сви­детельствуют его пламенное дыхание и неистовость. Возможно, он имеет отношение и к Грузии: в Эрети — древней области Грузии — господствовал культ луны. Следы этого культа еще сегодня прослеживаются в Грузии, ритуал которого позволяет го­ворить о его родственности мифу об Иштар и Таммузе.

— Возможно ли это? — воскликнул обрадованный Петров. Он вникал не только в слова Тамаза, но и в то, что было за ними. Это надо было осторожно нащупать. За преувеличенной веселостью он хотел скрыть свое истинное намерение.

Петров уже предвкушал свою победу.

Разговор продолжался, теперь Петров заговорил о книге Кайзерлинга «Южно­американские медитации», уделяя особое внимание главе, в которой образ жизни Южной Америки объясняется идеей «Гага». Много из того, что говорилось здесь о земле, не было чуждо Тамазу, ибо на Кавказе, в частности, в Грузии, элемент Земли играет первостепенную роль. Теперь разговор протекал легко и свободно.