В обратную сторону она проходит, облаченная в домашнее платье, где-то перепачканное углем, где-то усаженное жирными пятнами. На третьем круге по комнате этот вихрь, наконец, замечает меня и, не проронив ни слова, подходит. Прочтя над предплечьем заклинание, она стукает о прикроватную тумбу чашкой с бульоном и уходит.

— Можно было и спросить, как я сегодня, или хотя бы просто поздороваться.

Молния взгляда, и она захлопывает дверь, отделяющую ее спальню, от комнаты, где лежу я.

Мыши.

На следующий день под кожу кто-то запустил целую стаю мышей, и они рыскали там, внутри, царапая вены когтями. Когда и этого стало мало, они вгрызались в плоть, терзая ее, раздирая и уничтожая. Я с ужасом смотрел на собственные руки, но не видел ничего кроме бледной кожи.

Терпеть становилось невозможно, дальше без дозы прямой путь на тот свет. Я пытаюсь встать и понимаю — сука Грейнджер приковала меня к дивану заклинанием.

Вечером разговорчивость так и не вернулась к девушке, да и мне было не до дружеских бесед — тело выворачивало наизнанку и разбирало по костям, а потом складывало обратно в случайном порядке. Возможно, я выл или матерился, потому что Грейнджер, наконец, все же подошла ко мне.

Вместо заклинания и бульона, который все равно не полез бы в сжавшееся горло, на лбу оказалось прохладное мокрое полотенце, а пальцы девушки едва заметно коснулись моего затылка. Кажется, я слышал глупость: «Все будет хорошо»…

Вылетело, сорвалось с ее уст, и на щеке я увидел слезу.

— П-почему т-ты это делаешь?

— Это не ради тебя, Малфой, только ради себя. Ради чистой совести.

…

Дальше внутри поселились крысы. Их когти и зубы не сравнить с мышиными. Такую боль тяжело сравнить даже с пытками заклятьем «Cricio». Я проклинал Грейнджер последними словами, за то, что приковала меня к дивану. За то, что заставила подняться в тот вечер.

Лучше сдохнуть.

Дни шли, но изменений происходило мало. Грейнджер читала надо мной заклинания и, по-моему, даже маггловские молитвы, поила бульоном, который большей частью выблевывался назад. Она убирала это при помощи волшебства, потому что довести меня до душа у нее все равно вряд ли бы получилось. Я был уверен, что разучился ходить.

Но в какой-то день, после очередной порции ее отвратительного супа, ко мне вернулась способность разговаривать:

— Присядь рядом, Грейнджер, прошу.

Ее плечи вздрагивают, и она поворачивается ко мне. В руках ее аккуратной стопкой сложено белье. Девушка откладывает всю эту ерунду в сторону и садится рядом.

Мы долго молчим, не зная, с чего можно начать разговор, но она, как всегда находит слова первой.

— Я вижу, тебе немного легче.

Что это? Она не уверена, но ее голос наполнен надеждой. Теплом.

— Сегодня почти не больно, но я даже не знаю хорошо это или плохо.

— Почему?

— Внутри все осталось на своих местах. Лучше ведь жизнь не стала.

— Скажи, Драко, а что случилось с твоими родителями?

— Мамы нет, отец в Азкабане. Его срок — десть лет, что значит — живым ему оттуда не выйти.

— Почему?

— Как долго можно сосаться с дементорами, а Грейнджер, как ты думаешь?

— Я работаю в Министерстве. И знаю, что дементоров изгнали из Азкабана навсегда.

— Ты уверена в своих словах?

— Я работаю секретарем в Аврорате.

— Не сомневался, — волна раздражения вновь будит старый шторм внутри.

— Это теперь не важно, Малфой.

— Не важно?! А что тогда имеет значение?

— То, что тебе лучше, и что сегодня уже поздно, а завтра будет новый день.

— То есть, по-твоему, ты мне помогла? И сколько я так продержусь? Чтобы не побежать за новой дозой? Пойми ты, наивная дура, эти физические страдания ничто, по сравнению с тем, что творится в душе.

— Я знаю, поэтому и не оставила лежать тебя там, на снегу.

— Откуда тебе это знать? Такие как ты в почете, вам теперь открыты все дороги! Вы же герои! Где теперь Поттер? Уизли? Греются в лучах славы, пока такие, как мои родители гниют в тюрьме?

— Откуда мне знать? Малфой, я пью. Пью, как скотина, ныряя в бутылку на несколько дней, а порой, даже недель. Потом прихожу в себя, и ни о чем не думаю…, но мыслям свойственно возвращаться. И ночным кошмарам тоже. И тогда я устраиваю новые алко-марафоны. Я не могла оставить тебя там, потому что мне нужно было попросить прощения, объяснить, что я очень сожалею. Я не предусмотрела всего, не смогла помочь раньше.

Она не лгала, и воняло от нее чем-то крепким. Взгляд девушки был усталым и затравленным — таким, что мои руки не спросив разрешения у хозяина, ухватили ее за плечи и резко уложили сверху. Я неуклюже обнимал ее, пытаясь прижать теснее, пальцы безнадежно запутались в крупной вязке грубого серого свитера, натыкались на ее горячую кожу. Я чувствовал, как она вздрагивает, сдерживая рыдания.