Бельтран сжал губы.

– Не дерзи. С твоим сотоварищем в любом случае можешь попрощаться. А вот с тобой что делать - не знаю. Нельзя причинять вред беременной, хоть и брюхатой прямым выблядком. Жди пока.

Они шли за солдатами. Почти что название фильма, думала Алка, держась за хвост или стремя, увязая в снегу.

Наконец, показались стены и башни. Тот всадник, что нынче волок Альги, пихнул её в одну из кибиток, рванул вперёд - строиться в шеренгу. Фанфары, звонкие на морозе, пар из конских ноздрей, нарядные цвета.

Трубный вой и топот.

Им всем сказали, что онгров на стенах - горстка. Но никто не предупредил, что за миг до атаки во рву до отказа поднимут все ставни, и родники не успеют наполнить его доверху. Мост буквально разлетелся в щепу под теми, кто решил проверить его на прочность. С грохотом проваливался над полостью лёд саженной толщины, глыбы становились ребром, студёная вода выплёскивалась до самого неба, лошади, истерически визжа, карабкались из кромешного месива прямо под степняцкие рыжие стрелы.

Но жена вождя лучше всех прочих знала, что исход атаки заранее предрешён.

Под конец светового дня мир затих - лишь отдельные стоны и вопли резали его сотней острых стилетов.

... Голоса рядом с возком пререкались. Ильдико сунула руку за пазуху, где невредимо болтался узкий нож, - обыскать побрезговали, - но решила погодить.

Под низкий кожаный свод проникла худая женщина с огромным животом, в широком платье и головном покрывале. Протянула ей свёрток, сказала на ломаном онгрском:

– Мы сёстры. Раздень. Одень вверх. Выдь незримо. Не верь словам - верь глазам. Потом беги - далеко, споро!

... Лезвие оказалось достаточно острым, чтобы разрезать подопревшую бычину и вылезти с другой от часового стороны.

Старое знамя сорвали, над донжоном парил крест, изображённый на багряном стяге, зарева пожарищ эффектно подсвечивали его снизу. В крепости распоряжались прежние хозяева. Но на дорогу, широкую, ровную и отменно размеченную, не ступал никто из них.

Женщина подошла ближе. Факелы воткнуты вперемежку с кольями, на которых замер торжественный караул. Шут с растрёпанными седыми косами встретил названую дочь одним из первых - окровавленное остриё дразнилось изо рта, как язык, высунутый в потешной гримасе. Келемен был тут же, и побратимы, и простые всадники, даже кое-кто из черноволосых наложниц. Оставалась слабая надежда, что хоть над ними надругались уже мёртвыми.

Самым последним - и, наверное, первым в очереди смертей - был человек, которого жутко изуродовали: по неопытности палача кол вышел у него из щеки, исказив лицо до неузнаваемости. Дорогой рваный халат был небрежно брошен на плечи. Обрубок закоченевшего предплечья торчал нелепым крючком.

– Десница моего мужа, - сказала Алка на языке, которого здесь никто не понимал.
– Моего милого мужа.

В лесу, сразу же за станом победителей, к ней радостно подбежали Буланка и Чалый. С высокого пня взобралась на Чалого, поехала, направляя за собой кобылку. Путь, протоптанный полчищем, был не так уж труден, лошади явно сыты - подкормились мхом и мороженой клюквой на болотах. Она думала последовать их примеру, но без успеха. Черпала снег горстью.

Хенну и их приспешники проглотили наживку, говорила себе Ильдико под мерный ход коня. И угодили в любовно слаженный капкан. Теперь с одной стороны у них будут равнина, опустошённая их набегом, и хилое редколесье, с другой - непроходимые горы. И станут они держать и держаться за рукотворный камень, пока не станет слишком поздно.

Война так избыточна, так - без удержу - заглатывает и расточает, что с того и крох остаётся немало. Оглодки конских и бараньих рёбер, чёрствый подмокший хлеб, дырявые чугунки и плошки, вполне годное огниво, приличная, без пятен крови и больших дыр, одежда. Загнанные кони, изувеченные люди... Когда пошли уже целые тела, Ильдико задумалась: охотник гонится за ланью, но что за волк щиплет пяты самого охотника?

На следующий день после того, как рискнула выехать на ровное место, к ней прибился знакомец, почти мальчишка. Звали его Ференци - "Свободный", он отбился от разведчиков из-за пустяковой раны и оттого не успел к праздничной раздаче. С ним стало куда легче - и еду разыскивал, и логово на ночь устраивал, и бездымный костёр разжигал с одного удара кремня о кресало. И приводил лошадей - загнанных, охромевших, с перебитой ногой. Одна вскоре принесла жеребёнка - Ильдико не позволила зарезать, то ведь были степняшки. Молоком в добавок к мясу они с Ференци тогда вволю попользовались.

Вскоре к их табуну начали подтягиваться и двуногие. Она не разбирала, не спрашивала - кто хенну, кто из онгров, кто неведомо откуда. Все они, и мужчины, и женщины, были изгои, все, по сути, страдали не от холода или голода, но от заброшенности и непонимания, а теперь собирались подобием снежного кома. На ночлеге рыли яму в золе остывшего кострища, ложились на одну шкуру, накрывались другой. Кормились ягодой и кореньями, добытыми из-под снега и всё же сочными. Её слова кое-как до них доходили - степные наречия все были сходны или казались такими. Как уцелеть зерну, брошенному в снег и не давшему побегов? Как хотя бы дожить до весны и её расцвета?