— Пока! Счастливого пути! Спасибо, что пришли! — И тут же с улыбкой снова поворачивалась к нему. С ним она говорила тише и с легким придыханием, словно давая понять, что для нее важен только их разговор.

Уж не потому ли гости стали так поспешно расходиться, что она, хозяйка, танцует с ним одним? Но она, казалось, либо вовсе об этом не думает, либо ей это даже нравится. Время от времени ей все же приходилось ненадолго оставлять его, когда кто-то из гостей непременно желал обнять ее и поцеловать на прощание.

— Извините, — шептала она тогда и, совершая короткую прощальную церемонию, тянула руку назад, как бы удерживая его или укрощая его нетерпение, а в следующую секунду снова возвращалась в его объятия.

Музыка теперь звучала тише, они ее приглушили. Когда надо было перевернуть или поменять пластинку, она тащила его за собой к проигрывателю и спрашивала, что поставить. По нескольку раз подряд, несмотря на протесты окружающих, ставила одно и то же. Впрочем, кроме них, почти никто уже и не танцевал. Гости либо скрылись где-то в доме, либо ушли. Только внизу, на лужайке, уже не освещенной, иногда слышались чьи-то голоса. Они танцевали медленно, словно в трансе.

Поверх ее плеча он видел черные контуры деревьев в парке. Они теперь четче обозначились на темном фоне неба, из которого, казалось, понемногу начинает сочиться теплая светло-серая дымка. Ровные лужайки газонов тоже как бы медленно всплывали из сонного небытия, а когда они с последними тактами уже в который раз игранной в этот вечер пластинки замерли у перил террасы, до них донеслись первые, еще заспанные крики птиц. Он вдруг сразу ощутил усталость и зябкое дуновение утренней прохлады. Элизабет нашла свой шарф, брошенный на спинке стула, и накинула его на плечи.

— Стул уже весь мокрый от росы, — проговорила она.

— Да, и в воздухе влажно. Почти как туман.

— Люблю утро. — Помолчав немного, она добавила: — Все-таки это прекрасно — протанцевать всю ночь.

— Прекрасно и безумно.

— Безумно? Почему? — удивилась она.

— Все, наверное, решили, что мы немного сошла с ума.

— Какое мне дело до всех...

— Ну, а мне тем более.

Оба умолкли, завороженные бесшумным таяньем сумерек. Незримые потоки пронизывали серым воздух, наполняя его прохладным ароматом свежести и предчувствием света. Внезапно, почти как по команде, повсюду запели птицы. Они перекликались друг с другом из своих потаенных гнезд в темных лиственных массах, и разная удаленность их голосов, то близких, то едва различимых, тотчас как бы дала меру окружающему пространству, сообщила ему перспективу и глубину. И вот уже одна из птиц призрачной тенью перелетела с кроны на крону. За ней, торопливо шурша крыльями, последовала другая. Третья спикировала вниз, на лужайку, и скрылась в граве. Сумрачный полусвет заполнял проемы между деревьями. В серое ночное небо постепенно просачивалась голубизна, занимаясь изнутри все более уверенным ровным сиянием, и трава на лужайках, матово-серебристая в паутинках свежей росы, заиграла слабым зеленоватым отливом.

— Пить очень хочется. А вам?

— Вообще-то да, — признался он.

— Сейчас я чего-нибудь раздобуду.

Она ушла в дом, выключив по пути гирлянду лампочек на террасе — их свет был уже едва заметен. Она и в зимнем саду погасила свет, и за зеркальным отражением во внезапно почерневших стеклах он едва различил ее силуэт, исчезающий в глубине дома. В безоблачном небе все ярче разгоралось сияние, обещая погожий воскресный день.

Ну, а он? Ему-то что сулит это воскресенье?

Сейчас он пойдет домой, завалится в постель и постарается отоспаться. Потом встанет, неважно когда, приготовит себе поесть и, если удастся собраться с силами, засядет за учебники. В понедельник он уже снова будет в конторе или повезет куда-нибудь Патберм. И это все, чего он может ждать. Больше ничего.

Он услышал за спиной шаги Элизабет, но не обернулся.

— Я принесла вина. Вино будете? — спросила она, ставя на перила два бокала. — На кухне сейчас кофе варят. Может, вы хотите кофе?

— Да нет, вино в самый раз.

Она налила, а когда они выпили, спросила:

— Что с вами? У вас такой недовольный вид. О чем вы думаете?

— Да так, ни о чем, — ответил он.

— Я вам не верю. Что-нибудь не так?

— Да нет же, все хороню.

Она задумчиво смотрела на него, словно пытаясь угадать, что он от нее скрывает.

— Жаль. По-моему, вы просто не хотите говорить, и я не понимаю почему.

— Потому что вокруг и так слишком много лжи, — буркнул он.

— Ну, если так... Тогда, наверное, просто не надо лгать.

— А вы никогда не лжете?

— Только по мелочам. А в серьезных вещах — нет, не лгу.

— Полноте, — отмахнулся он. — Мы лжем, даже когда молчим. Или когда тешим себя надеждами. И лжем при этом не только себе, но и другим. И никуда от этого не деться — это неизбежно.

Он допил вино и поставил бокал на перила. Жест вышел немного резкий и театральный, и он с досадой заметил, что она это видит. Она ждет от него чего-то еше. Но сказать не может, не то что ему — даже себе боится признаться. Вероятно, хочет, чтобы он ее поцеловал или даже потащил в постель, только по ней этого никак не скажешь. Она совсем не такая, как Йованка.

— Ну что же, — пробормотал он, — я, пожалуй, пойду. Уже светло.

— И правда, совсем как днем. Я, наверное, не смогу заснуть.

Собравшись идти, оба снова остановились, заглядевшись на заднюю стену дома — первые солнечные лучи осветили ее выпукло и четко, сверкнув в окнах верхнего этажа, тогда как нижние все еще серели в тусклом ожидании.

— Знаете, о чем я думаю? — спросила она. — Мне очень хочется узнать: что для вас в жизни самое главное?

— А если я сам этого не знаю?