— Даже не верится, — прошептала она.

— А ты поверь, прильни ко мне. Ведь вот я, здесь, рядом. Мы же вместе.

Он приподнялся и подтянул ее к себе. Теперь они лежали, обнявшись, юбка ее задралась, глаза были закрыты, она прижималась к нему в слепом и страстном самоотречении, у него же от прилива вожделения мутилось в голове. Сейчас он возьмет ее, ее и все остальное. Возьмет всю. С миллионами, которые не в каждой постели сыщешь. С правдой и ложью, со всем, что причитается. Нет, он не будет ее раздевать. Он возьмет ее здесь, на матраце, во всех ее дорогих нарядах.

— Послушай, — прошептала она, — у меня до тебя никого не было.

— Не страшно, — процедил он, стягивая с нее юбку, которую не глядя отшвырнул в угол. Ноги у нее не бог весть что, ну да плевать. Это все туфта, видимость, дешевка. Ему от нее нужно другое, нужно оправдание всей его жизни, исцеление от всех бед, и она ему это даст, эта женщина, такая чужая и такая близкая, столь желанная и столь же безразличная и, между прочим, с таким же, как у всех, телом, которое трепетно отзывается на его объятия, доказывая ему, что все это не сон.

Вода в чайнике бурлила и выплескивалась на пол.

— Не делай мне больно, — лепетала она, — только не делай мне больно.

Нет-нет, ей нечего бояться. Он знает, как это делается. Он ведь ко всему пригоден. Он ей это докажет. Все будет хорошо.

На следующий день он сидел у Йованки, дожидаясь вместе с ней Вальтера Бройера и его жену, которые должны были прийти с минуты на минуту. Они сыграли в дурака, каждый по разу выиграл, но игра не шла, и они отложили карты.

Только бы Бройер не подвел, только бы пришел вовремя. Фогтман все еще боялся, что в последний миг Йованка передумает и просто не откроет дверь. Как быть, если она вдруг скажет «нет»?

Вон она какая тихая, откуда ему знать, что у нее на уме? Неужели чувствует, что он ее предал?

— Все будет хорошо, — утешил он ее.

Она не ответила. Казалось, она думает о чем-то своем, да и его мысли были поглощены другим. Он перебирал в уме вчерашним день, снова и снова возвращаясь к событию, в реальность которого ему до сих пор не верилось: они с Элизабет решили пожениться. Они стояли на почти безлюдном перроне, когда по радио объявили, что поезд на Базель опаздывает на пятнадцать минут. Оба, наверное, подумали об одном и том же: как трудно будет перенести это затянувшееся ожидание. Надо было что-то сказать.

Но что? О чем они до сих пор умолчали? О чем думали?

— Что теперь с нами будет? — спросила она.

Он не знал. Он был слишком подавлен чувством полной безысходности и потому вдруг задал ей вопрос: уж не думает ли она, что они могут пожениться?

Он произнес эти слова через силу, через стыд, заранее зная, что говорит не то, — и встретил ее изумленный, вопрошающий взгляд.

— Да, а разве ты этого хочешь?

И он вдруг со всей отчетливостью понял: да, да, он хочет только этого, и ему все равно, правильно это или нет, хорошо или плохо. С этого мгновения в его бесцельной, понурой жизни наконец-то забрезжит спасительный просвет.

В ту же минуту все было обговорено: они поженятся, и как можно скорей, а когда показался поезд, Элизабет попросила завязать ей узелок на носовом платке, она будет его трогать, чтобы убедиться, что все это не сон.

— Только не передумай! Пожалуйста, это очень серьезно! — кричала она ему из медленно уплывающего вагонного окна. А потом взмахи ее руки растаяли вдали вместе с поездом.

Что теперь? — думал он. Он вспомнил Йованку и ребенка, это было препятствие, которое нужно устранить, и сознание собственного предательства легко вытеснилось каким-то новым чувством ясности, неизведанным и абсолютно непоколебимым. Он просто должен поступить так, а не иначе, такая возможность второй раз не представится. Там, вдали, маячит исполнение всех его желаний, оно, правда, видится смутно, подернуто дрожью нетерпения, но отвести взгляд уже нет сил; там все — новизна, жизнь. Там все начинается.

А здесь — здесь все кончено, только Йованка об этом не знает.

Йованка не встала, когда раздался звонок. Он чмокнул ее в затылок и побежал открывать. Вошел Бройер с небольшим черным саквояжем, за ним жена, блондинка чуть выше его ростом, с красивым, но замкнутым лицом, — она сухо обронила: «Добрый день». Бройер поздоровался с Йованкой, бодро ей улыбнулся и первым делом напомнил о гонораре. Фогтман протянул ему конверт, Бройер быстро пересчитал деньги, кивнул и сунул конверт в карман.

Потирая руки, а вернее разминая и как бы проверяя их гибкость, он осмотрелся и начал давать распоряжения. Входную дверь надо запереть, окна зашторить. Пусть Фогтман поможет ему перенести стол в центр комнаты, под лампу. Еще нужен стул пли табуретка, чтобы разложить инструменты. Его жена, по-прежнему почти бессловесная, тем временем поставила кипятить воду для инструментов и теперь с явным неодобрением изучала кухонный уголок Йованки, пустые бутылки и кастрюли прямо на полу. Она, конечно, образцовая хозяйка, у которой кухня так и сверкает, а здесь все казалось ей отвратительным.