Там, впереди, дверь в подвал. Внизу, на полках, ждут зеленые бутылки. Их надо открывать, значит, нужен штопор, а тут, на первом этаже, штопора нет, черт его знает, куда задевался. Он медленно взбирался по лестнице, но теперь уже твердо знал, что вниз, обратно, ему нельзя. Если он сейчас угодит в подвал, наверх ему уже не вылезти. Так и подохнет там в собственной блевотине. И тем самым спасет кое-кому жизнь — совершенно незаслуженно.

Нет, думал он, шалишь...

Что-то его отвлекло. Не мысль о штопоре, ее он легко отбросил, а какой-то зуд, пустое, беспредметное нетерпение. Он поплелся обратно в спальню, где на полу возле кровати валялись пустые бутылки. Пнул их ногой. Одна закатилась под кровать и стукнулась об стену. Другая, из-под виски, повертевшись, уткнулась в ножку кровати, на донышке всколыхнулся коричневатый остаток. Он поднял ее, понюхал — все нутро так и сжалось. Надо сесть, подумал он, чувствуя, как все тело сотрясает дрожь. А почему бы не провалиться, не покончить все разом? — снова прошептал чей-то голос. Беспомощно озираясь, он искал стул. Но искать было некогда, он уже пил, глотал, яростно, с закрытыми глазами, превозмогая колючие спазмы в желудке. Мне уже лучше, успел подумать он. Он цеплялся за эту мысль, ибо она, выпорхнув из черных глубин дурноты, стремительно и безнадежно удалялась, и в ту же секунду он почувствовал, что падает. Когда тошнота улеглась, он увидел, что сидит на полу возле кровати.

Из парка донесся лай собак. Низкий, хриплый — Оссы и заливистый, звонкий — Пэрлы. Наверное, подняли кролика и теперь гонят. Ну вот, парка считай что уже нет. Продано! Где-то под столом валяется скомканное письмо от Ульриха Фогтмана, пришедшее четыре-пять дней назад: ему предлагается освободить виллу. Фогтман пишет, что Элизабет, Ютта и Андреас солидарны с ним в этом требовании. Виллу следует как можно скорее отремонтировать, а затем на выгодных условиях сдать внаем. Шурин взывает к его здравому смыслу и советует не чинить препятствий.

А на следующий день пришло письмо от Элизабет, чистый лист бумаги с наклеенной посередке газетной вырезкой. Он прикнопил лист к стене, чтобы всегда был перед глазами, когда он пьет. Стоит слегка повернуть голову, и вот он, тут как тут, болтается сверху: перечеркнутая крест-накрест рюмка, а рядом жирными буквами текст: «Отвыкание от алкоголя в частном санатории. Непринудительные методы лечения под наблюдением квалифицированных специалистов. Успешное завершение курса, как правило, уже через месяц. Конфиденциальность гарантирована».

Речь шла о санатории в Шварцвальде, который именовался «Солнечным домом». Ниже Элизабет приписала: «Может, попробуешь? Если не ради себя, то хотя бы ради нас».

Зачем она это написала? Кого имеет в виду? Семью? Эту кучку дерьма, которую раздавил Фогтман? Только без сантиментов, он этого терпеть не может, даже когда пьян. Кто-кто, а уж она-то не имеет на это права, ведь именно она бросилась Фогтману на шею — еще тогда, когда он был ничтожеством, шоферишкой в услужении у папаши. Здесь, у этого самого окна, он и его друг Дикки стояли и тайком наблюдали, как он ее обжимал, а она висла у него на шее. Они еще отпускали шуточки по этому поводу, но на душе у него было мерзко, мерзко и муторно, словно он присутствует при изнасиловании. И всякий раз, когда Ульрих Фогтман пытался с ним заговорить, перед глазами у него вставала эта картина. Впрочем, не так уж часто он и пытался. Какой прок зятю с ним разговаривать — слишком много чести. Ведь он, Рудольф, с червоточинкой, он падалица, гниль.

Снова послышался азартный лай собак. Они промчались мимо дома к ограде. В один прекрасный день он вот так же выглянет в окно, а в парке не будет ни одного дерева. Но он-то еще будет. И ружье у него наготове.

Обещанный циклон пришел с северо-запада. Сегодня утром в Линце небо еще сияло ослепительной голубизной и листва деревьев полыхала осенним, красно-желтым пожаром. Потом небо потускнело, подернулось дымкой, заволоклось, а на подъезде к Зальцбургу явственно нахмурилось. Облака теперь ползли низко, и громада Альпийского хребта внезапно скрылась из виду. И лесистые предгорья тоже утонули в сероватой мгле. На встречной полосе стали попадаться первые машины с зажженными фарами. Вдалеке, где шоссе разрезало хвойный лес, эти фары сперва возникали двумя крохотными мерцающими точками, но, постепенно приближаясь и вырастая на глазах, все ярче выделялись на сером асфальте шоссе, пока стремительно не проносились мимо.

Он любит этот ландшафт даже в таком сумрачном освещении и езду тоже любит, особенно теперь, в этой просторной, новой машине, которая так неутомимо, без видимых усилий, берет подъем за подъемом и так плотно прижимается к дороге, что он почти все время может править одной рукой, а в другой держать микрофон, по памяти наговаривая на пленку содержание проведенных бесед и совещаний, вкратце подытоживая свои наблюдения и просто излагая любую пришедшую в голову мысль. Нигде ему так хорошо не думается, как за рулем. Иной раз идеи прямо так и кишат в голове, далеко опережая его реальные возможности. Надо себя сдерживать, а то он бог знает куда унесется в мечтах. За три дня, пока он объезжал южнонемецкие и австрийские филиалы, он наговорил уже пять пленок. Теперь надо отдать их перепечатать и слегка систематизировать. Сперва он обсудит с Кирхмайром сектор закупок. Потом некоторые организационные и кадровые вопросы, которые кое-где возникли. Проблему финансирования он должен решить сам, и от этого, в сущности, зависит все остальное. Кирхмайр был явно разочарован и даже обижен, что он, шеф, не взял его с собой в эту поездку. Зато теперь Фогтман его утешит, привлечет в качестве первого советчика. Кирхмайр, конечно, человек дельный и честолюбивый, но выносить его общество в течение всей поездки — сущая мука: подробные и торопливые комментарии подчиненного, постоянная готовность угодить мешали бы Фогтману думать и мечтать. А для него это сейчас главное. Он хочет составить собственное представление о фирме. Хочет сам всесторонне изучить положение дел, а потом поразмыслить на досуге, пока у него не созреет окончательный план управления фирмой.

Он и от Кирхмайра не счел нужным этого скрывать. Объяснил, что хочет нагрянуть без предупреждения, посмотреть, как работают филиалы в будничной обстановке. Похоже, однако, что слухи о его поездке все-таки просочились, ибо торговые залы повсюду сверкали чистотой, на складах царил образцовый порядок, а руководители филиалов были готовы дать любую справку. Но в лицо его никто не знал, поэтому он первым делом совершал обход торгового зала, а уж потом раскрывал свое инкогнито. Поначалу пробовал даже беседовать с покупателями. Но толку от этого было мало — случайные и отрывочные сведения. Однако, судя по всему, большинство покупателей были довольны.

Гораздо важней оказалось проведенное им сопоставление ассортимента и цен. Деликатесные магазины и мелкие лавочки ему не конкурентны, в отличие от продовольственных отделов крупных торговых центров с их богатым, высококачественным ассортиментом и, с другой стороны, магазинов сниженных цен с их стратегией дешевизны, но эти магазины предлагали покупателю максимум пятьсот — шестьсот наименований самых общедоступных товаров, тогда как его супермаркеты, в зависимости от торговой площади, были рассчитаны на 2500—3000 позиций ассортимента, а кое-где больше. В сельской местности кооперативные рынки и магазины самообслуживания торговали бойко. В небольших городах магазины на окраинах, казалось, тоже не испытывали серьезных затруднений. Они были настолько толково привязаны к уличной сети, что притягивали покупателей отовсюду. Правда, уровень предложения здесь существенно уступал его супермаркетам, причем не только количеством, но и качеством. Правильной линией, видимо, будет такая, при которой его супермаркеты могли бы держаться на уровне средних специализированных магазинов — молочного, мясного и так далее. А для этого нужно четко определить основную массу широкодоступных и ходких товаров, обеспечивающих оборот, и с умом подобрать деликатесы, выбрасывая их в продажу время от времени, но уж с помпой. Французские дикие утки — самый подходящий пример. За ними сейчас все гоняются. Но за свою цену Кирхмайр их достать уже не может.