Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов
вернуться

Первомайский Леонид Соломонович
Шрифт:
3
Едва светало. Спали пассажиры, И сонный умывался пароход И фыркал, точно конь. Сырой и сирый В скупых лучах малинился восход. Я вышел на террасу. В метре справа Скамьи блестели будто под дождем. И я присел. Вдоль берега отава Струилась сладким утренним дымком. Какой-то дед, потягиваясь, вышел, Присел со мною рядом в тишине И закурил. Махорка духом вишни Кольнула давним детством сердце мне. Негромко перебросились словами, Как давние соседи, земляки, Старик достал дрожащими руками Какие-то потертые листки. А, понимаю! Там, где стелет лето Поля в цвету и росные сады, Такой невинный мотылек-двухлеток Несет немало дачникам беды. Да, да! На крыльях нежных и прозрачных Разбойник этот часто налетал. И способ старичок нашел удачный, Чтоб уничтожить этих объедал. О, помнит он, как некий отрицатель Над ним глумился, повышая тон: Чудесно! От станка изобретатель. Кулибин! Местечковый Эдисон! Ну а теперь — дела совсем другие! Как бы поставил точку он в конце. И так глаза светились молодые На старом и морщинистом лице. А день вставал. И чайки в синь вонзались, И над рекой катился гул турбин. И дружно пассажиры просыпались. И поднималась рыба из глубин. И профиль комсомолки рисовался На фоне полыхающих небес. И мачтами стальными поднимался, Как чудное виденье, Днепрогэс.
4
Август и сентябрь друг другу Снова руки пожимают. И одна рука — как солнце, А другая — юный месяц. Просветлели сыто кряквы Над расплесканным болотом. Средь густого чернотала, Где залег туман густой, Гомонят перед ночлегом, Приземлившись темной тучкой, Беспокойные скворцы. А земля медово пахнет. А над северными льдами, Над студеным океаном, В дальней птичьей стороне Путь нелегкий пролагают В звездный мир аэронавты, И полярники на льдине Продолжают дерзкий дрейф. А земля медово пахнет. А в степях глухих и знойных, Где склоняется без ветра Кривоствольный саксаул, Добывают люди воду И пустыню орошают. Наши братья, сестры наши Сеют стойкое зерно. Я стою, ружье сжимая, Дожидаюсь перелета И лугов вдыхаю влагу Полной грудью. А душа Наполняется заветным, Как побег дубка весною, Чтобы так же щедро в песне Новой вылиться потом. Все — тебе, страна родная, Все — тебе, мой край любимый, Где на землях обновленных Жаркий труд вершит дела! Все свое несу с любовью, Будь то Юг или же Север, Отдаю плоды работы, Блеск очей и сердца кровь! 1936

ГОЛОС СИНИЦЫ

Сквозь серый, мутный шум дождей, Сквозь гомон тусклых площадей, Сквозь окна хмурые и кущи, Сквозь мрак, по городу идущий,— Синицы тонкий голосок Не сник, не умер, не умолк, Коснувшись древних стен и башен. Суровый дым, ты мне не страшен! Земля от злых дождей щедрей. Бьет жизнь сквозь глыбы площадей. Из темных окон стылой ночи Мне юные сияют очи… 1936

«Дымкой стелется весна…»

Дымкой стелется весна, Ветер ветки долу клонит. Капли солнца на ладони Сыплет звонкая волна. Пахнет хлебом и землей Прилетевший ветер вешний. Речка, небо, лес прибрежный — Все укрылось синевой. Ты дорогу перешла,— Синь из ведер расплескалась. Не одна весна промчалась. Не последняя пришла. Март, 1938 г. Ирпень

Микола Бажан

ПРОТИВОГАЗ

Ночь из черных встала дюн. Лиц темнел в ночи чугун. Впился в мозг гвоздь дум: «Когда ж пойдем в последний штурм?» В мозг вонзился дум гвоздь, да над окопом стяг в рост, красный стяг, что дал Коммол, его не предаст пятый полк. Седьмой день полк тут живет, назад нет ходу, нет и вперед. — Неделю уже стоим вот так. — Выдержим ли натиск атак? В блиндаже спросил политком: — Как нам быть с пятым полком? — Корчился мукой стиснутый рот: — Выдержим ли натиск химических рот? — Рукой политкома остановив, напрягся внезапно старый начдив, командирам сказал и сказал бойцам: — Не шлют респираторов нам. Тыщу имеем противогазов мы, а как с остальными быть людьми? — Захолонуло сердце, как льда ком. Политком затих. Побледнел политком. Начроты, сутулясь, понуро встал, тихо сказал, ломая уста: — Красноармеец страну не предаст, За Власть Советов он жизнь отдаст. Тысяча есть? Пусть же тысяча тут держит фронт, как держат редут. Кому ж респираторов не дадут — в атаку, плечом к плечу, пойдут! Скажу откровенно за роту мою: коль гибнуть, то гибнуть удобней в бою. Утренний в небе задвигался свет, выпростал день свой костлявый хребет. Солнце не в небе, оно — на полях, солнцем пунцовый расправился стяг. Сотни очей — как сотни ран. Сотни сердец — как один барабан. Не было слез, скулы свело. Только начдив склонил чело. Плещется кровью стяг за холмом, первым покинул окоп политком. И там, где овраги изъели степь, две тыщи свою развернули цепь. Харкнул газом навстречу баллон, дрогнул, попятился чуть батальон, мысль в оба виска впилась: «Нет, не спасет нас противогаз». Прятался полк, он оврагам рад, стиснули пальцы грани гранат. На двести шагов — один заряд, кровью рассветные тучи горят. Завесой плывет ядовитый иприт, в овраги вползает, над полем стоит, сизым снятым молоком над пятым завис полком. Двух-трех шагов добежать не смогли, проклятье вражьему зелью! Синими лицами в пашню легли, ногти впиваются в землю. Окоп остывает, нутро открыв, вырвал из сердца слова начдив: — Красноармеец страну не предаст, за Власть Советов он жизнь отдаст. Пусть тысячи лягут бойцов на полях — не пошатнется красный стяг, красный стяг, что вручил Коммол!..— Не предал стяг свой пятый полк… 1924

ПЕСНЯ БОЙЦА

Бойцы уезжали, и кони их ржали, (легко стременами стальными звеня), а в поле дым горчащий, дымок над полем ржавый, и с конских губ слюна — как нитка ковыля. Отряд бойцов через дубраву вышел, и кони путь, стуча подковами, нашли, и в черной тишине бойцам лишь было слышно бряцанье сабель, вложенных в ножны. Папахи надвигали аж на очи, глотали пыль и поля сладкий дух, и порохом несло от крепких рук рабочих, и кровью просмердел засаленный кожух. Вот один наклонился. Я знаю: мечтаешь про детей, про жену и про дом. Полюби ж, полюби, товарищ, семь бронзовых пуль в револьвере своем. Не спи, боец, под гром орудий, хоть муж ты чей-то и отец. Чего же стоить будет такой боец? Вы мстители, и ваши рати несут отмщенья приговор за изуродованных братьев, за опозоренных сестер. Берегите и гордо владейте суровым именем своим, именем красногвардейца и знаменем боевым! Коль услышишь выстрел вражий — горизонт родной храня, не теряй секунды даже, а с винтовкой — на коня! По долам, по склонам, боец, пролетай, считай патроны, а ран не считай! Простор этот серый — умрешь, не отдашь. Сожми свое сердце, раскрой патронташ. Пусть ветер в очи, умри — не стой! И днем, и ночью из боя в бой. Команд не ждите! Кто стал — пристрели! Саблей кроите ветры земли. И мы бы страх смерти смогли превозмочь за уголь, за черного хлеба ломоть, за черные руки в мозолях мы дважды погибнуть не прочь. 1925

СТРОЕНИЯ

I

СОБОР

В холмах, вдали от суетного мира, звучит колонна, как гобоя звук, звучит собор гранитным Dies irae, как оратория голодных тел и рук. Готический огонь, немые песнопенья, стал пеплом веры сей старинный храм, и вознеслись юродски к небесам крутые башенки — перстов прикосновенья. Руками обними холодный камень века и вознеси, в конце концов, ты сердце собственное кверху на пиках каменных зубцов, чтобы в бойницы, как в глаза, оно взглянуло и, как звон сухой, забилось. И тень от башни упадет, грозя, чтоб век мгновенье это не забылось. И станет кандалами слово, на сердце тяжкий положив узор. Железом, пламенем, елеем, кровью кован сказ чернокнижный про собор, как верой исстрадавшейся людской, в зубовном скрежете и в скрежете гранита, предсмертной песней и отчаянной тоской, чтоб возвышаться сановито, возник собор во славу феодала, оплотом веры, смыслом для людей,— и на литые блюда площадей бесстрастный звон упал устало, как медный шаг, как благовеста шаг. Так в дряхлых католических руках бренчат осколки ароматного сандала. На звон не шли — ползли самозабвенно уроды и рабы, князья и короли; и сладкой раной, стигмою на венах алел собор средь нищенской земли. Ползли на паперть, милости просили тела без рук и руки, что без тел, и глаз слепца горячечно блестел, и, разрывая рты, немые голосили. И тощею стрелой взмывал над всем простором, как сноп голодных рук на скудной целине, торжественный корабль собора в бредовом фанатичном сне. Шли хмурой вереницей годы злые, но был всегда пронзительно багров огонь готических костров и отблеск их на косах Жакерии, затем, что — доброхот и ненавистник, проклятьям и мольбам народным в унисон звучал собор и цвел готический трилистник, он был цветок, и крест, и псалм он был, и сон.

2

ВОРОТА

В игре безбожной, в жажде нестерпимой, тряся браслеты, свитые дугой, морщиной бицепс властно выгнулся тугой, границы бездны обхватив необозримой. И, словно кубок тронув тучи, аркаду он вознес ворот, земной и многогрешный вход, как будто перстень на руке могучей. И творческий свой дар, неперезрелый, сочный, зельем на камень положил вразброс, как груди дев, сжигающе порочных в причудливых извивах грез. Так щедро кинул гроздь плодов, как некогда кидал на ложе куртизанку, познавшую томленье и любовь, и сытый сон, и жажду спозаранку. В листве цветок, горящий, словно око подругой распаленного самца, из тех веков, когда в сердца свой пыл вливал похотливый барокко, огонь времен минувших лабиринта, в один соединивший сад цветенье украинских врат и древние аканты из Коринфа. Но тот акант — не лавр на лбу земного бога, и щедрых тех ворот никто не придержал, чтоб пленных пропустить поверженных держав, сквозь эти ворота еще не шла дорога. То были ворота жестокости, неволи, они вели в минувшее, назад, в том веке по степи златые колокольни хвастливо воздвигал тщеславный гетманат. В том веке из церквей венец на степь во имя благолепья надменно возложил Мазепа, поэт, и гетман, и купец; в том веке, столь давно минувшем, все проиграв, постиг пути назад Мазепы белый конь, Пегас сей без конюшни, бесхвостый Буцефал пришельцев-гетманят. Гоните прочь его, коня времен чужих, ломайте копья проржавевшие Мазепы! Все глуше звоны, звоны из-под склепа, ведь сердце наше больше, чем у них!