В первый раз за все время работы на комбинате Сен-Поликарп Жонне очутился в кафе утром буднего дня. Это было кафе на улице Вобан, улице через маленькое «у», потому что большое «У» означало для него теперь улицу, на которой располагалась криминальная полиция. Он вышел из комиссариата один, без Жан-Марка. Полиция задержала его единственного сына, надежду рода, под предлогом, что он — главный свидетель. Почему главный, если вся семья видела содержимое чемодана? Ведь это он, Жонне, развернул полотенце! Полиция имела наглость не только задержать его ребенка, но и не позволить с ним увидеться! Не позволить отцу увидеться с сыном! Допустимо ли такое? Он их так просил! Все напрасно. Сходя по ступенькам, он слышал, как один полицейский сказал другому: «У нас новый человек в камере предварительного заключения! Паскудная история…» Не может быть двух паскудных историй в один и тот же момент и в одном и том же месте. Жонне знает, что такое камера предварительного заключения! Это клетка для диких зверей. И Жан-Марк заперт в ней, как бешеное животное, как буйнопомешанный! Дела складывались так ужасно, что Жонне хотелось довершить этот кошмар глотком чего-нибудь крепкого в рабочее время.

Пригубив коньяк, он еще острее ощутил разразившуюся катастрофу: главный кассир комбината Сен-Поликарп торчит в баре в понедельник, в десять часов утра, а его сын задержан полицией, арестован как подозреваемый в убийстве! И ко всему прочему эта жуткая отрубленная рука, чемодан, кольцо.

Он стал сомневаться в Божьем милосердии. Как это возможно, чтобы честная, трудовая жизнь в одно мгновение стала кошмаром? Он вздохнул, отставил рюмку, расплатился и вышел, не допив коньяк.

А в Париже, точнее, в Нейи, повесив трубку после разговора с любезным Тевене, Бело, чтобы собраться с мыслями, прикрыл глаза и не сразу заметил стоявшую перед ним Жизель. Он сидел в мягком кресле, в самом центре второй гостиной (первой мы будем называть ту гостиную, где лежала жертва и работали люди из отдела криминалистики). Стены сплошь были увешаны картинами Ван Гога.

С ними Бело уже имел дело. В прошлый раз это была репродукция, маскировавшая сейф. Оригиналы Ван Гога не используют для укрытия денег или драгоценностей. Они сами — целое состояние. Большое или маленькое? В общей сложности, вероятно, огромное. Эксперт представит точные данные. Вся эта вилла в духе Трианона вместе с террасой из тесаного камня, хорошенькая, как игрушка, кажется намного меньше, чем она есть на самом деле. У входа — плиточный пол в виде шахматной доски из белого и черного мрамора. И за всем следит одна только служанка? Бело взглянул на Жизель. Жизель — название балета, которого он никогда не видел, но запомнил афишу. Как-никак, культурный полицейский! Эта Жизель ничем не напоминала балерину. У нее были толстые, сильные ноги. Она походила на крестьянку. «Танец с метлой», — подумал Бело. Вообще с утра он был в хорошем настроении. В первый раз в работе ему помогал его крестник, Симон Ривьер, сын его лучшего, не считая Пикара, друга, погибшего на посту. Парень уже год служил в полиции, мечтал работать с крестным отцом. Умолял об этом. Для этого требовались два условия: чтобы они оба одновременно были свободны и чтоб это было необычное дело. Случай с отрубленной рукой как раз им подошел. В настоящий момент Симон осматривал верхние этажи, Блондель — сад, а он, Бело, смотрел на Жизель.

— Садитесь, мадемуазель Жизель!

— Можете говорить просто Жизель, господин инспектор! После того, что случилось… — Она сложила руки на коленях. — Я никогда не думала, что потеря хозяйки меня так потрясет.

— Ты потеряла ее необычным образом, — заметил Бело.

— Да, правда, — согласилась Жизель.

— Ты давно работаешь у мадемуазель Сарразен?

— Нет, три недели.

— Всего-навсего?

— Да, господин инспектор. Я бы тут долго и не удержалась.

— Почему?

— В конторе по найму меня сразу предупредили.

— Что это за контора?

— Контора Ле Беллес в Терне.

— О чем же тебя предупредили в конторе?

— Мне сказали, что я не удержусь долго у мадемуазель Сарразен. Два месяца — это предел. Они сказали, что мадемуазель Сарразен очень капризна. Извините, что я так говорю, когда она… Я только повторяю.

— И ты все-таки пошла на это место?

— Когда сидишь без работы… Мои прежние хозяева вынуждены были отказаться от прислуги.

Бело вынул блокнот.

— Может, ты скажешь мне их фамилию и адрес?

— Почему бы и не сказать? Я работала у них пять лет и получила от них рекомендательное письмо. Супруги Лекуры, улица Верней, тридцать один.

— Там, где аптека.

Жизель оживилась.

— Вы из того района?

Бело отрицательно покачал головой.

— Должна признаться, что мадемуазель хорошо мне платила, — продолжала Жизель. — Два месяца у нее — это все равно, что полгода в другом месте.

— По-твоему, она действительно была капризна?

— Нет! Всегда держала слово. Как говорила, так и делала. И никогда не повышала голоса.

— У нее часто бывали гости?

— Приемов она не устраивала, а для прислуги это главное. Наверху я тоже не убирала. Ключ был у госпожи.

— А спишь ты где?

— На втором этаже. Хорошая комната, совсем не такая, как обычно бывает у прислуги.

Они пошли в соседнюю гостиную. Царивший здесь беспорядок изменил ее вид. Через широко открытые двустворчатые двери виднелась нога, обутая в туфельку в восточном вкусе. Работники отдела криминалистики всюду понаставили свои приборы и прожекторы.

— Мы кончили, комиссар, можно забрать труп, — обратился один из них к Бело.

— Спасибо. Вызывайте машину. Останься тут, — обратился Бело к Жизели.

Он хотел еще раз посмотреть на жертву, прежде чем она исчезнет отсюда навсегда. Никогда не известно, что может открыть такой осмотр. На этот раз он не заметил ничего нового. Жертва, получив удар в спину, упала навзничь.

— Мгновенная смерть, — констатировал Боннтет. — Но подождем результатов вскрытия. Удар нанесен стилетом или ножом. Острым орудием. Его не нашли до сих пор и, возможно, не найдут никогда. Нож легко унести с собой, это не топор. Кстати, о топоре…