— Неважно! Гроза Бенедиктас Вимбутас… Звучит?! — он приподнял рюмку повыше. — Коллега литератор?

— Собираюсь… — робко промямлил я. — Хотелось бы…

— Беги отсюда, юноша… беги от иллюзий… если еще можешь, то беги… Ведь сухим из воды, как ты знаешь…

Он чокнулся со мной, да так лихо, что напиток выплеснулся через край, профессор выпил оставшуюся часть («Бенис, сердце! Печень!.. Осторожно, Бенис!» — услышал я), резко повернулся и пошел к остальным; с меня было предостаточно всего, что здесь творилось; я поставил полную рюмку на стол и глянул себе под ноги.

— Вы говорите — народ… Это же сущая интеллектуальная бессмыслица, мой милый мальчик… коль скоро нашей интеллигенции далеко до общего уровня эпохи… если мы все еще, словно barbari in media civitate[13]. Ибо культура, как нас учил еще старина Шпенглер, есть либо абсолютный интеллектуальный медиум, либо абсолютный интеллектуальный вакуум — смотря какое влияние… Но… да вы не слышите меня, мой милый мальчик?.. Вам плохо, скажите же, Глуоснис? Маргарита, ангел мой, взгляните на вашего юного гостя…

— Нет, что вы! — расслышал я собственный голос, до странного хриплый и неприветливый. — Что вы… Мне очень даже хорошо… Пропадите вы пропадом!

— Ну, это вы… я бы сказал…

— Про-па-ди-те… — просипел я своим пересохшим горлом и направился к двери; «пропа…» — прошептал я мысленно и довольно грубо оттолкнул подбежавшую ко мне Марго; деревянные божества качнулись на коридорной стене. — Все-превсе… ведь…

— …ибо тот, кому достанется…

— Что? — Ауримас остановился как вкопанный; шумели деревья, под ногами шуршала сухая трава, в лицо веяло холодом; ночная тьма и та как бы ощущалась физически — словно песок, ветер или вода. — Что ты говоришь? С кем разговариваешь? И кто ты такой?

— Разговариваю я с тобой, а кто я такой… мы же знакомы… — отвечал тот же голос, — только знай… тот, кому достанется… учти, тот всегда…

Дохнул ветер, сорвал с дерева лист и швырнул его мне в лицо; я зажмурился; тот, кому достанется… — по-прежнему звучало в ушах — что? — перо синей птицы, — но откуда-то совсем издалека — из детства; деревья шумели, трава шуршала, ночной ветер, точно невидимое существо, мокрыми холодными пальцами щупал горло; тот, кому достанется, а сквозь ветви, точно сквозь насупленные брови, поглядывал бледный, неприветливый месяц — смотрел, хмурил свое многоопытное чело и подмигивал злобным оком Старика…

VIII

Проснулся он вмиг, будто его ожгло пламенем, и сразу же — ладонь ко лбу; влажно; сколько же он спал? Наверное, долго, так как в окно било солнце — в маленькое, засиженное мухами окошко, наполовину прикрытое жидкой марлевой занавеской; в кухне было тихо. Ушла, подумал Ауримас о бабушке и проснулся окончательно; но тут же снова сжал ладонями виски — ломило, кололо; вся голова гудела, перед глазами стлалась пелена, в ушах отдавались те же слова — тот, кому достанется; это была сущая нелепица, засела в голове и никак не уйдет — тот, кому достанется; что? перо синей птицы; оттолкнулся от топчана, на котором лежал, и босиком подбежал к тазику с водой, окунул голову. Он опять засиделся допоздна над учебником, а поскольку он не мог похвастать, что курс физики усваивается им на лету, то учебник он потихоньку отложил и принялся писать; поначалу просто так — что пришло в голову; и вдруг он четко осознал, что написанное им оказалось рассказом, — и тут смертельная усталость подкосила его, и лишь теперь он с трудом от нее избавляется; а надо поторапливаться. Правда, на этот раз не в университет, а на собрание городской секции молодых писателей. Принять! Уже одно это слово способно внушить страх, а уж Мике Гарункштис не поскупился на слова, расписывая, до чего это важный и решающий шаг; о, если бы всех так легко и просто принимали… «Но ты не дрейфь», — добавил он после того, как изложил, что он читал, когда обсуждали его самого, какие задавали вопросы. «Не боги горшки обжигают…» Боги или не боги, не в этом дело; сегодня читать придется Ауримасу, а не Мике или еще кому-либо, и если там не оценят… он и себе самому боялся признаться. — что же будет, если не оценят, хотя Мике и тут обещал свою поддержку: ты учти, со мной считаются; а если еще и Грикштас придет… «Грикштас? — спросил Ауримас. — А ему зачем туда ходить — редактору?» — «Проверяет, как я работаю… за что зарплату у него получаю…» — «Проверяет?» — «Шуток не понимаешь… с какой стати ему проверять Гарункштиса? Мы с ним… Просто он пишет о прозе молодых, ну и… Между прочим, тебя он знает…» — «Полагалось бы», — ответил я. «И Даубараса… этого представителя…» — «Важничает?» — «Просто говорит».

И то, что на собрании будет Грикштас, редактор городской газеты, еще пуще усиливало страх, который не покидал сегодня Ауримаса с самого момента пробуждения; почему-то не хотелось ему, чтобы Грикштас услышал его чтение — тот самый рассказ, который он послал на конкурс; тот или не тот; как и все начинающие, Ауримас больше всего боялся знакомых и, как всякий начинающий, испытывал сильное смущение, словно, занимаясь сочинительством, он с каждым исписанным листом снимает с себя что-нибудь из одежды и бросает куда-то в угол, а, закончив писать, остается нагим, как библейский Адам; и будто каждый кому не лень может видеть его наготу. Наготу и родимые пятна на животе и плечах, родимые пятна, которые принято скрывать от постороннего взгляда; человек знакомый эти пятна заметит, пожалуй, еще быстрее. Словом, ему все еще казалось, что, занимаясь сочинением рассказов, он чем-то обижает тех, кто не пишет, не умеет или не может писать; да, ему представлялось, что он обкрадывает их; в то же время знакомые, привыкшие видеть его занятым другим делом, могли счесть его сочинительство пустым времяпрепровождением. Со скандалом… хлопать дверью… — даже вспоминать не хотелось эти слова, слова Даубараса; может, их и не было вовсе, как и многого из того, что иной раз мерещится человеку; а если и было, то…

Он осмотрелся в кухне и принялся с грохотом двигать кастрюли, будто пытался развеять одолевшие его мысли, которые были отнюдь не самыми веселыми, какими могли бы быть в такой день; потом он наскоро что-то проглотил и едва ли не бегом выбежал из дома. Спешил, хотя и сам не знал почему, — собрание только через два часа; может, не хотел докладывать бабушке, куда направляется, — все равно не поймет; а может, его просто-напросто подстегивали все те же мысли, которые роились у него в голове нынче утром. Шел прямиком по горе, тропинками, чтобы сократить путь и к тому же избегнуть встреч со знакомыми, которые от нечего делать могут спросить: «Куда идешь?» Вообще-то какое им дело? Все, чем он жил последние несколько недель — от самого решения бросить работу с карточками и до конкурса, до нынешней ночи, — принадлежало лишь ему, Ауримасу, и никому больше; это его безмолвная радость, заветная тайна, сокровенное табу, придающее его жизни новый смысл, и нечего говорить об этом с каждым встречным-поперечным, да не каждый и поймет.

Ночью шел дождь, и рыжая глина крупными комьями липла к подошвам — еле ноги волочишь; жидкая грязь разбрызгивалась в разные стороны; но все это как будто мало занимало Ауримаса; тот, кому достанется… — вертелась в голове нелепая, никому не нужная мысль; что? перо синей птицы; что за бессмысленные сны! Словно наяву видел он Старика и мальчика, стоящих друг против друга; кто кого — глазами, словами; у Старика старомодный пистолет — выстрелит не выстрелит — и борода, которую он то и дело встряхивает, как сказочный чародей скатерть-самобранку: столик, накройся! Накройся, столик, для Вимбутаса, Шапкуса, Сонаты; а для него… Ночь напролет прошатался он тогда один-одинешенек по Дубовой роще, пререкаясь со Стариком и защищая от него мальчика; целую ночь — под ветром и дождем, в листопад, споря с Шапкусом, Вимбутасом и самим собой; Даубарас и Гарункштис как бы выпадали из этого ночного спора, и точно так же — те, с их вениками и усами под Эдди Нельсона; как и Соната, которую он вспомнил лишь под утро, когда рассвело и он снова отворил скрипучую калитку «именья» Глуоснисов; вспомнил и бабушку, а она как раз и шла ему навстречу — с корзинкой картошки, накопанной только что в огороде.