Русский узел. Стихотворения и поэмы
вернуться

Кузнецов Юрий Поликарпович
Шрифт:

«Рябины куст. Размытые строенья…»

Рябины куст. Размытые строенья. Столбы пустого воздуха стоят. Как высоки воздушные деревья! Земли не достигает листопад. И слышно, как на землю оседает Туман — за полосою полоса. Тень спутника скользит — полусквозная И сизая по сизые глаза. И горечь ягод и скупого слова Пронзительная горечь — глубока. От одного мгновенья до другого Порожние проходят облака. 1970

Мел

От зноя в душном воздухе иглится Седая грань. Простор туманно-бел. В горах сквозь мелко скрученные листья Дымится глыба, отливает мел. В кустарнике печет, и слышен плеск Сухого зноя, трущихся потоков. Слепит глаза и обжигает блеск Воздушной толчеи, возникших стекол. Я запустил слепящий камень ввысь — Он высек в зное белый кипарис. Еще один косым углом вонзился В пустое небо! О, пойдем со мной Туда, где роща белых кипарисов Восстала над бесплодною землей. 1970

Горные камни

В горной впадине речка ревела, Мощный корень камнями дробя. Но зеленое дерево въело Перекатные камни в себя. И — мучительно принятых в тело — Вознесло над бесплодной землей. Как детей безобразных, одело Терпеливой плакучей корой. Раскаленный под солнцем высоким, Камень тело корявое рвал. Стукнул дятел в кремень ненароком, Искру высек и где-то пропал… Что там дышит и просит ответа И от боли кричит в забытьи?! Это камни скрежещут от ветра, Это, дерево, камни твои. 1970

Родство

Ребенок соломинку взял, Увлекся простым подражаньем. И радужный шар воссиял, Наполненный чистым дыханьем. Нечаянно ветер понес Тот шар над простором открытым. Он с севера мохом оброс, А с юга расцвел гиацинтом. Вздымая приливы свои, Вода начала возмущаться. И камень, поднявшись с земли, Стал около шара вращаться. И, чуя глухое родство, Заброшенный пес — из потемок — Протяжно завыл на него. И с плачем проснулся ребенок. 1970

«Когда я не плачу, когда не рыдаю…»

Когда я не плачу, когда не рыдаю, Мне кажется — я наяву умираю. Долины не вижу, былины не слышу, Уже я не голосом родину кличу. И червь, что давно в моем сердце скрывался, Залетному ворону братом назвался. Он выгрыз мне в сердце дыру с голосами, А ворон мне вырвал глаза со слезами. Но червь провалился сквозь камень безвестный, Но ворон разбился о купол небесный. А больше ко мне не укажет следа Никто… никогда… 1970

Много было мужчин с голубыми глазами

Много было мужчин с голубыми глазами, Русый волос кольцом, зычный покрик с ленцой. Где они? Под какими искать небесами? На какой глубине? За какой полосой? Куст стоит или светит звезда над могилой? Что хотели они? И куда забрались? Не хватило ли воздуха родины милой? Или мало на детство пришлось небылиц? Одного я заметил — пустыми словами Стал смущать мою память: Россия, прости! Уходя, поглядел голубыми глазами: «О родное крыльцо!» — и махнул без пути. Все едино: туман ли, стена иль дорога! Хаос русского духа справлял торжество. Но подсолнух пророс из родного порога, Через синее море окликнул его. Голубые глаза пожелтели от пыли, Режет ухо неполная русская речь. Он вернулся, но даже собаки забыли, Псы отчизны бросаются с лаем навстречь. Потянулся он слухом на скрип колыбели… Вместо низкого солнца — подсолнух желтит. Вот и дом. Занавески в окне забелели. На крыльце не подсолнух, а мальчик стоит. …Что он хочет сказать? Прорицает иль ропщет? Только новое слово расслышать нельзя. Не гони его, мальчик, когда тебе в очи В щель забора он дико таращит глаза. 1970

«Над родиной встанет солнце…»

Над родиной встанет солнце, Над морем встанет скала, Над женщиной встанет крыша, А над мужчиной — звезда. Ворон взлетит над прахом, А над чужбиной — дым. И вырвет дубы с корнями Над именем русским моим 1970

Водолей

Итак, я еду в сторону Кавказа, На прочее давно махнул рукой. Сулит душе утраченный покой Свободное течение рассказа. Я еду мимо пашен, мимо рек. В окне земля российская мелькает, Обочь несется, дальше проплывает, А далее стоит из века в век. Что там стоит?.. Не храм ли Покрова? Аль разъяренный силуэт Петра? Рожденный в феврале под Водолеем В самодовольный аварийный век, Я вырос с инфантильным поколеньем, Издерганный и точный человек. Надежды запах стал несносно горек, И очерствел воспоминаний хлеб. Я позабыл провинциальный город, Где улицы выходят прямо в степь. Был город детства моего — дыра, Дыра зеленая и голубая. И девушка моя, как мир стара, Сияла, легкая и золотая. На карусель мы сели, на скамью Летучую и голубую. Но закружило голову мою, И я забыл зеленую свою И первую и дорогую. «В Москву! — кричал. — Немедленно в Москву!» Зачем же из нее в тоске бегу я? От проводницы принимая чай, Наверно, я забылся невзначай. Душа моя повита дымкой скуки, А проводницы голос серебрист. Она смеется: — Уберите руки! Вы все равно не женитесь, артист. Оставим эти штуки в стороне, И я считаю это невозможным. Гражданка, в одиночестве дорожном Не думайте так плохо обо мне. Я вспомню золотое. Нелюдимо Локтем о шаткий столик опершись, Я чай приму, я брошу сахар мимо, Я размешаю чайной ложкой жизнь. Проеду мимо пашен или рек, В окне земля российская мелькает, Обочь несется, дальше проплывает, А далее стоит из века в век. Я вспомню голубое. Стык за стыком Несутся вспять былые времена. Но в городе есть улица одна. Тончайшей ложкой со стеклянным стуком Я постучусь… Откроет дверь — она! Я понимаю, как ее встревожит. — Вы помните, двенадцать лет назад Я вас любил, любовь еще, быть может… — Ах, это вы? Садитесь, Александр! — Но в хитрый разговор совсем некстати Ворвались дребезжащие болты И голос: «Остановка!» На закате Горят верхи деревьев и мечты. Вокзал качнулся, замерли деревья, И в воздухе переломилось время. Я вышел с чайной ложкой на перрон. О город детства, это он ли? Он! Что с поездом? «Задержится немного». Успею!.. О забытая дорога! Мне стыдно потому, что все прошло. Вот этот дом. Знакомое окошко. Я постучал, как дьявол, чайной ложкой В холодное горящее стекло. В окне мелькнуло женское лицо, Открылась дверь бесшумно на крыльцо. Смеркалось. Вышла женщина из света. Я молвил у ступеньки на краю: — Не узнаешь любимого поэта? — Она произнесла: — Не узнаю. — Стояли и смотрели друг на друга. Ужели это ты, моя подруга? Куда девались тонкие черты, Полет, и блеск, и девичьи замашки? На сарафане гнутые цветы… О полнота! О гнутые ромашки! — …Муж летчик был. Характер своенравный. Мы оба были слишком равноправны, Он надоел мне, видно, и ушел… — Она закуску принесла на стол. — А как живешь теперь? — На алименты. — Вы слышите, друзья-интеллигенты? — Я вспомнила! — воскликнула она. — Тихоня, ты любил меня… О боже! Как я смеялась в девочках!.. Постой же! Куда? Уж поздно… — Да! И ночь темна. И в прошлом ничего-то не найти, А поезд мой давно уже в пути. И площадь привокзальная пуста, И скука ожидальная остра. Но вот машина. Морда между делом Зевает. На борту во всю длину Намараны скрипучим школьным мелом Два слова: «Перегоним сатану!» Вот кстати! Грузовик остервенело Понесся. Я нагнал остывший чай На следующей станции. Прощай, Острота ада!.. И душа запела О свежести, утраченной давно… За прошлогодним снегом еду в горы. — Чуть было не отстал! — А поезд скорый, — Сказал сосед, — отстать немудрено. 1970

Колесо

Колесо навстречь криво катится, Быстрым-быстрое, и внутри пятно. Стал я спрашивать: — Ты откудова Оторвалося? Куда держишь путь? — Но молчит оно, мимо катится, Только звон гудит, только пыль стоит. Прокатилося, промоталося По плакун-траве и по трын-траве. 1970

«Из земли в час вечерний, тревожный…»

Из земли в час вечерний, тревожный Вырос рыбий горбатый плавник. Только нету здесь моря! Как можно! Вот опять в двух шагах он возник. Вот исчез. Снова вышел со свистом. — Ищет моря, — сказал мне старик. Вот засохли на дереве листья — Это корни подрезал плавник. 1970