– Пользуйтесь мною, как хотите, – отрывисто заговорила Тамара, сплетая пальцы в замысловатые узлы. – Сколько угодно, как угодно, где угодно. В любое время, в любом месте.

– В любое место? – заквакал Тутахашвили.

– Как хотите. Только отпустите папу.

– Опять папа…

– Да. Это мое единственное условие. Не условие – требование.

– А вот я сейчас выдвину ответное требование, – пригрозил Тутахашвили. – Велю тебе раздеться догола и прогуляться в таком виде по коридорам управления. А потом ты спляшешь и споешь для уголовников в общей камере. Нравится тебе такая идея? Нет? Мне тоже не нравится, когда от меня чего-то требуют.

– Извините, – прошептала побелевшими губами Тамара, едва не вывихивая сцепленные за спиной пальцы.

– Уговорила. – Тутахашвили расплылся в улыбке. – На первый раз прощаю. Сегодня тебе не придется делать ничего экстравагантного. Для начала ты снимешь все, что у тебя надето под юбкой. – Наморщив нос, он милостиво добавил: – Саму юбку можешь оставить, она нам не помешает.

– Хорошо, – решительно тряхнула волосами Тамара. – А потом? – Ее зубы непроизвольно клацнули.

– А потом ты ляжешь сюда. – Тутахашвили похлопал ладонью по крышке стола. – Сама ляжешь, а ноги свесишь. Так будет удобно. Я проверял. – Он выжидательно облизнулся. – Ну? Что же ты стоишь? Ты не стой, ты действуй.

– Отвернитесь хотя бы! – попросила Тамара, безуспешно пытаясь проглотить упругий ком, вставший поперек горла.

– Обычно я отворачиваюсь от баб, когда они мне надоедают. – Тутахашвили встал, крутанул стул спинкой вперед и сел на него верхом, выражая всем своим видом готовность насладиться приятным зрелищем. – На тебя мне пока что смотреть приятно. Пользуйся этим.

– Дверь…

– Что дверь?

– Закройте ее, пожалуйста, – пролепетала Тамара.

– Не-ет, так не пойдет, – протянул Тутахашвили. – Я хочу, чтобы ты не забывала: в любую минуту ко мне может кто-нибудь войти и увидеть, что я с тобой вытворяю.

– Зачем это вам?

– Чтобы ты старалась изо всех сил. Спешила доставить мне удовольствие. Мне не нужна вареная рыба. Я люблю, когда горячо и с перцем. – Тутахашвили издевательски ухмыльнулся.

Страдая от невыносимого унижения, Тамара разулась, избавилась от колготок, стащила трусики, сунула скомканную одежду в сумку.

– Пообещайте, что уже сегодня папа выйдет на свободу, – сказала она, не поднимая пылающего лица.

– Укладывайся, кошечка, – прикрикнул Тутахашвили, смахивая со стола бумаги и канцелярские принадлежности. – Еще недавно ты была дикая, а скоро станешь совсем ручная. Только ноги раздвинь пошире. Я люблю, когда просторно.

– Вы не ответили! – крикнула Тамара, трясясь, как в лихорадке.

Грубые руки схватили ее за талию, оторвали от пола и припечатали к столу.

– Я отвечу, – пообещал нависший над ней Тутахашвили. – Все зависит от твоего рвения. Покажи, на что ты способна.

Вместе с участившимся дыханием из его рта доносился такой тошнотворный смрад, что Тамару едва не стошнило. Она готовилась к неминуемому, как к смерти. И повторяла про себя: прости меня, Женя…

Прости меня…

Прости…

Выйдя из здания жандармерии, Галактион Галишвили направился не домой, а куда глаза глядят – просто так, прогуляться на радостях. Он шел и улыбался. Несмотря на пасмурную погоду, на сердце было светло и радостно. Шагая по тротуару, Галишвили испытывал необычайный подъем. Ему казалось, что он способен парить в воздухе. Стоит только оттолкнуться посильнее, и ты уже летишь. Как в чудесных детских снах.

Но что скажут люди, увидевшие старика, вздумавшего передвигаться столь необычным способом? Чтобы не смущать их, Галишвили шел чинной, степенной походкой, приличествующей его возрасту и положению в обществе. Он ведь был писателем, заслуженным деятелем советской литературы. И его взгляд сохранял прежнюю зоркость, отмечая массу деталей, которые могли понадобиться при работе над новым романом.

В снующих по городу маршрутках гомонили юные тбилисцы, уже не очень хорошо понимающие русскую речь. Зато в старом городе ее можно было услышать повсюду – правда, с характерным грузинским акцентом. У входа на привокзальный рынок Галишвили задержался, чтобы посмотреть, как сердобольные женщины потчуют российских солдатиков сыром и хлебом. Вот и восстанавливается былое братство народов, подумал он с умилением.

Рынок шумел и мельтешил всеми цветами радуги. Купить здесь можно было все, что душе угодно, но Галишвили доставляло удовольствие просто слоняться между рядами, разглядывая всевозможную снедь, принюхиваясь к пряностям и подмигивая застенчивым девушкам.

Любил он бродить по Тбилиси, ничего не поделаешь. Если бы не пошаливающее сердце, то хорошо бы забраться на гору над Черепашьим озером, где расположен музей народной архитектуры – оттуда открывается бесподобный вид на городскую панораму. Или подняться на Мтацминду, где возле старинного храма похоронены Грибоедов и его красавица жена. Бродить по узеньким проулкам старого Тбилиси, заходить во все дворы, обвешанные гроздьями стираных простыней. Любоваться на древние памятники района Сиони. Предаваться отдохновению в удивительно уютных скверах и парках, которыми изобилует город и где в тени платанов играют дети, дремлют старики, секретничают юные девы с персиковым пушком на щеках. Приятно также слоняться по набережной Куры, заглядывая в кофейни, лакомясь наполненными душистым соком хинкали, угощаясь чарками кахетинского вина.