— Ты знаешь, где ты живешь?

Я, конечно, не люблю, когда у меня так спрашивают, говорю:

— Знаю. На улице Чайковского Петра Ильича, великого русского композитора.

А он:

— В общественном доме ты живешь.

Я думал, мы с ним лаяться начнем, а он вдруг остыл, замолчал и смотрит на меня и смотрит, как будто понимает чего во мне.

— Пустишь к себе в комнату или здесь разговаривать будем?

Я удивился, открыл пошире дверь.

— Пожалуйста, ковер постелен. У меня будет только один вопрос: чай поставить или кофе? Или, может, вы пьете томатный сок? Имеется в большом количестве.

Дяде Феде не понравилось, что я так веселюсь. Он отстранил меня, прошел в комнату, любопытствуя, спросил:

— Покажи.

— Чего?

— На чем играешь.

— На трубе… си бемоль.

Он взял трубу, повертел, заглянул внутрь.

— Си чего?

— Си бемоль.

— И на кой черт тебе нужна эта бандура?

— Повышаю… музыкальный уровень.

Постучал по ней пальцем, как будто арбуз выбирал, говорит:

— А не повышать не можешь?

Я пожал плечами:

— Вещь-то куплена.

Он похмурился, зачем-то отвернулся от меня, спрашивает:

— Про чай для балагурства завернул? Или всерьез?

— Так точно, — говорю, — всерьез.

— Ну, поставь.

За чаем он все время молчал, а я тоже не выскакивал. Когда ко мне по-хорошему, я душу из себя выну, на кусочки рафинадные поколю и в чай кину. Пей!

— Мешаешь нашей барышне заниматься. И другим тоже. Громко очень у тебя получается. Может, тебе закрыться в ванной? Табуреточку там поставить и сидеть упражняться.

— Не пойдет.

— Да какая тебе разница, где играть? Давай, ты сейчас закроешься в ванной, а я пойду на эту… как ее… на лестницу и послушаю. Может, не слышно будет?

Не хотел ему признаваться, но у меня само вырвалось:

— А может, я хочу, чтобы слышно было? Может, я на этой трубе о своем человеческом достоинстве дудю. Тогда как?

Он сразу перестал продвигать свое рацпредложение, стукнул меня по плечу.

— Дуди, парень!

Ирина Виноградова

1

На кухне Ирина застала идиллическую картину. Мать, сидя на маленькой круглой скамеечке, клейстером мазала полосы белой бумаги, разложенные на полу в несколько рядов, а сосед дядя Федя, занимавший третью комнату в квартире, брал намазанные ленты и заклеивал рамы.

— Приветик, — насмешливо сказала Ирина, — нашли сферу взаимного сотрудничества?

— Клеим вот, — подтвердил дядя Федя.

— Сейчас я, — сказала Ольга Дмитриевна, отодвигая банку с клейстером. — Очень хочешь есть?

— Ладно, подожду. Творите.

Она взяла из хлебницы сухарик и пошла, насмешливо похрустывая. И было немножко странно видеть, что вот она идет, такая худенькая, тоненькая до хрупкости и в то же время такая насмешливая, ироническая, что у Ольги Дмитриевны, женщины полной и сильной, давно уже не хватает духу погладить свою дочь по плечу…

— Ира, на кухне будем ужинать или здесь?

Ольга Дмитриевна была уже в фартуке и почему-то со стаканом в руке.

— Мне все равно, — сказала Ирина.

— Тогда я накрою на кухне, — она постояла, добавила: — Я хочу пригласить поужинать с нами Федора Петровича.

— Пригласи, он забавный дядька.

Ольга Дмитриевна спрашивала и боялась, что Ирина скажет что-нибудь обидное. Но дочь сегодня была доброй. Ольга Дмитриевна радостно засуетилась.

— Ты заметила, мы и здесь окна обклеили. Теперь у тебя будет тепло.

Ирина не заметила. Она спрыгнула с дивана, подошла к окну, попробовала пальцем подсохшую бумагу, продавила в одном месте ногтем.

— Он и здесь тебе помогал?

— Да.

— С какой стати он старается?

— Ни с какой. Просто хороший, одинокий человек.

Ирина внимательным взглядом посмотрела на мать, безжалостно улыбнулась.

— Хороший — это хорошо. Одинокий — плохо.

Ольга Дмитриевна растерянно заморгала глазами.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что ты тоже у меня одинокая.

— У меня есть ты.

— И он!

Ирина с жестокостью маленькой, злой девочки показала рукой за спину, где в простенке между двумя окнами висел портрет генерала. И держала так руку, пока Ольга Дмитриевна виновато не опустила глаза.