Между тем Пальмо восстанавливал картину боя перед Бьянко и многими другими, присоединившимися к ним.

— В тот проклятый день мы шли этой самой дорогой, — рассказывал он, усиленно помогая себе жестами, — шли, чтобы устроить засаду республиканцам[7], а на деле они устроили ее нам, да-да, первые залпы дали они, вон из-за того поворота. Я вместе с двумя партизанами шел впереди нашей колонны. Этих двоих пулеметы скосили сразу, а я каким-то чудом остался невредим, спрыгнул с дороги и спрятался здесь, рядом, под этим вот откосом, там было что-то вроде водостока. Водосток-то, наверно, остался, сейчас я вам его покажу. — И Пальмо отправился на поиски водосточной канавы, а за ним Бьянко и все остальные.

Этторе пошел по направлению к гребню холма. Там, скорее всего, и был установлен обелиск, потому что наверху собралась толпа, как бывает при больших уличных авариях. Ему интересно было посмотреть на это сооружение, он слышал разговоры о нем, но не представлял себе, как оно выглядит. Дойдя до гребня, он сразу его увидел. Это было нечто вроде огромного придорожного столба, установленного как раз на краю шоссе и испещренного черными надписями, — только обозначены там были не километры и не название ближайшего населенного пункта, а имена погибших и дата сражения. Этторе знал, что убитые похоронены в другом месте, и все же у него было такое ощущение, будто они замурованы в этом гигантском подобии придорожного столба, и потому он внимательно, не отрывая глаз, смотрел на него. Смотрел и говорил про себя: «Как же вы ошиблись, ребята. Я ненавижу себя, я готов изо всей силы трахнуть себя по башке, как только подумаю, что и я столько раз рисковал совершить ту же ошибку». Его вдруг охватила дрожь — ощущение смертельной опасности было настолько реальным, что страх как бы перевоплотился в агонию, а под ногами, казалось, вдруг разверзлась земля, чтобы поглотить его труп.

Когда он пришел в себя, он услышал голос, несшийся с вершины холма. Выступал представитель Комитета освобождения. «Я не верю ничему из того, что эти люди говорят в таких случаях, и я вовсе не хочу его слушать. Есть только один человек, которого я хочу слушать, — это я сам. И есть только один урок, которого я не должен забывать. Я презираю себя за то, что, хорошо его усвоив однажды, теперь опять о нем забыл. Не угодить на тот свет. Ни за что. Не угодить на тот свет и не попасть в тюрьму».

Он спустился с холма туда, где не слышно было голоса представителя Комитета; ему теперь больше всего хотелось поскорее вернуться в город, там он сделал бы кое-что очень важное — правда, не сейчас, не сразу, но уже одно возвращение в город успокоило бы его.

Он осуществил задуманное несколько дней спустя. На улице уже появились первые продавцы мороженого, а они, трое, все сидели, запершись в биллиардной «Коммерческого кафе».

Этторе смотрел на Бьянко и видел его глубоко запавшие блестящие глаза и подернутое желтизной лицо. Пальмо гонял по биллиардному полю шары. Держа кий одной рукой, он пытался толкнуть сразу два шара так, чтобы они, ударившись о борта, один за другим упали в лузу. Бьянко велел ему кончать эту возню и подойти к нему.

— Сначала у нас будет дельце на автостраде, а потом устроим соревнование по боксу, — сказал Бьянко.

— В устройстве соревнования, — заявил Этторе, — я готов принять участие. Могу внести пятьдесят тысяч лир.

Бьянко посмотрел ему в лицо.

— Имей в виду, кто не выйдет на автостраду, тот не допускается к соревнованию.

Тогда Этторе, внимательно рассматривая складку на брюках, сделал жест, означающий «аминь!».

Бьянко подошел к нему поближе и спросил, почему он не хочет выходить на автостраду.

— Ты боишься?

— Боишься? — повторил Пальмо.

Этторе покачал головой:

— Я получил предупреждение.

Он увидел, что Пальмо ничего не понял. Тот спросил, нахмурившись, думая, что здесь и вправду замешаны какие-то люди.

— Какое предупреждение?

— Внутри у меня прозвенел звонок, — ответил Этторе, но Пальмо по-прежнему явно не понимал, в чем дело.

Тогда Этторе, повернувшись к нему всем корпусом, спросил:

— Когда ты держишь пари на спортплощадке и выигрываешь, с тобой не бывает, что какой-то внутренний голос вдруг советует тебе прекратить игру?

Пальмо ответил, что с ним такого не бывает.

— Потому ты всегда и проигрываешь.

— Послушай, — сказал Бьянко, и Этторе повернулся к нему. — Итак, ты отказываешься?

— Да. Я не могу иначе, понимаешь?

— Отказываешься от работы на автостраде или вообще?

— От всего, что в этом роде.

— Значит, вообще от всего.

— Тебе лучше знать, Бьянко.

— Я почти точно знаю, сколько ты сумел отложить. И скажу, что тебе мало нужно.

Этторе открыл было рот, чтобы ответить, но Бьянко отошел от него со словами:

— Хватит, не будем тратить слов, ты со мной не венчан и, если хочешь уйти, — уходи. — Он принялся расхаживать между двумя биллиардными столами. — Такого, как ты, я всегда найду.

Этторе улыбнулся.

— Конечно, ты найдешь такого, как я, и очень скоро, так что тебе даже не придется откладывать дело на автостраде.

Он смотрел на Бьянко, который расхаживал перед ним взад и вперед, и видел, что лицо его с каждым разом становится все мрачнее, и Этторе подумал: «Он не знает, куда сунуться, чтобы найти такого, как я». Теперь он нисколько не удивился бы, если бы Бьянко перестал быть Бьянко, изменил бы своей обычной непреклонности и начал уговаривать его, как будто он, Этторе, был капризной девицей, а Бьянко— терпеливым влюбленным. Но и в этом случае Бьянко ничего бы не добился. Этторе был спокоен: он сам никогда не думал, что в подобный момент сможет вести себя так уверенно, он чувствовал себя вдвое сильнее Бьянко: ему, например, — было- просто смешно видеть, как тот ломает себе голову, стараясь разгадать причину выхода Этторе из игры. Бьянко никак не мог бы догадаться, что всё дело в Ванде, в ней самой и в ребенке, которого она ждет, и когда Этторе думал об этом, ему уже хотелось не смеяться, а наоборот, стиснуть зубы от сладостной боли, от того, что он чувствовал, как сердце его сжимает, словно мячик, крохотная детская ручонка.