— Надо определиться, как все же будем решать с частным хозяйством.

— Ты видел повестку дня? Там вопроса о «частном» нет.

— Там-то нет… А вот в головах у людей, может, и есть…

— Пока на этом месте я, я и определяю и повестку дня, и важность задач, а не какие-то там…

— На всякий случай, — давил на него Марян, — хорошо, что у нас с тобой единое мнение… и что сохраняешь за собой последнее слово… Но может быть, мне все же их познакомить…

Ну и зануда, подумал он о секретаре, действует по методу капли воды: бьет медленно, методично, в одну точку. Я вот погляжу на твой метод, если они действительно вылезут с вопросом о частном овощеводстве, погляжу, как ты их будешь «знакомить»!

Но в этот самый миг открылась дверь, и, толкаясь, словно стадо баранов в воротах, стали входить члены правления.

Заседание катилось как по маслу, до самого конца при необычном единодушии: слушали — постановили, слушали — постановили, никаких возражений, никаких споров. Генков несколько раз взглядывал на него вопросительно: что бы это значило? А он испытывал удовлетворение: наконец-то правление стало мыслить синхронно с ним. Проголосовали по последнему вопросу повестки дня, можно было закрывать заседание, и тут-то поднялся Трайко Стаменов, добросовестный работник, неплохой хозяин, но человек скрытный, нелюдимый.

— Мы бы хотели, чтобы товарищ председатель дал нам разъяснение по вопросу сдачи овощей. В других хозяйствах, говорят, собираются давать под овощи землю. К старому переходят. Сверху приказ спущен.

— Что значит «к старому»?

— Не то чтобы к старому, но, однако, к частному.

Из-за одного этого слова, подумал он с долей злорадства, окружное начальство должно было бы предварительно крепко подумать: не произнесет ли его где-нибудь, когда-нибудь хоть один-единственный человек? И еще о том, крепко ли новое мировоззрение людей, ведь из зениц Трайко Стаменова проглядывает другой человек — по сути, бывший Трайко Стаменов. И не в одних его глазах вспыхнул старый блеск. Алчное стремление получить землю просвечивается во многих лицах, в глазах жажда владения собственностью — у одних дикая, необузданная, острая, как лезвие топора, у других смешанная с мечтой и тоской, у третьих тупая, едва заметная, подобная воспоминанию о старой ране, в глазах четвертых любопытство… Он смотрел на них и думал, что во время заседания правления они, слушая его, ничего не слышали; они были во власти своего внутреннего голоса, бог знает где были их мысли; на заседании присутствовала только их внешняя оболочка, поэтому-то они и были со всем согласны, всем своим поведением они подталкивали заседание к скорейшему окончанию. Самое разумное, пока горит дикий огонь в их глазах, вообще не говорить о земле. Но как? Как прекратить совещание? И кто его теперь послушает? «Глас народа — глас божий!» Опасное утверждение. Особенно если речь идет о чем-то таком, что выше твоей воли и власти. А Трайко Стаменов продолжал: почему только в Югне крестьяне не получат землю, почему председатель выступает против своих крестьян, что плохого они ему сделали, разве не они оказали ему доверие — выбрали его, фактически незнакомого, со стороны, выбрали, чтобы он ими руководил, чтобы защищал их интересы, если потребуется. И вот его благодарность!

— Пусть Сивриев даст сейчас объяснение. Мы — народ, его представители.

— Видали? — воскликнул бай Серги, еле сдерживая астматический кашель. — Молчал, молчал наш Трайко-тугодум, да и молвил слово наконец. Голосок твой целый год не слыхали, берёг, видать, на смутные времена.

— Думай, что говоришь! Как бы самому боком не вышло!

— Правильно. Мне думать надо. С моей астмой много не наговоришь… Но тебе, Трайко, все же отвечу: товарищ Сивриев тут не из милости. Он этого места достоин… — он раскашлялся, — пока, пока это… потом еще скажу.

— При чем тут по милости, не по милости, — с угодливыми нотками в голосе откликнулся кто-то с дальнего конца стола. — Не надо в сторону уходить. Мы только хотим, чтобы объяснили: будут землю давать в частное владение или нет?

А он все думал об алчности в глазах присутствующих. Откуда она? Разве еще не искоренилась эта страсть к частной собственности? На собраниях, в докладах все шло гладко… А эти двусмысленные намеки! Разве он их заслужил?!

Кто-то вслух считал, сколько можно заработать, если прирежут землицы. Кто-то прервал: расчеты твои вилами на воде писаны, потому как все от поля зависит. Вот дадут надел на Заячьей поляне, так, кроме заячьей капусты, и не видать тебе ничего. А навозу где возьмешь? Хозяйство отпустит или нет? А рассада? Каждый сам, что ли, ковыряться с ней будет?

Мысль о собственной земле никогда не покидала этих людей, продолжал думать он, слушая их оживленный разговор. Змея собственнического инстинкта не была раздавлена, она затаилась, ожидая подходящего момента, когда можно будет высунуть свой ядовитый язык и ужалить.

Трайко Стаменов уже в третий раз требовал разъяснений.

Марян Генков глянул на Тодора и начал медленно распрямлять свою огромную мускулатуру, напластованную на заплечье и горбящую его.

— Я буду отвечать… И первое — поправлю вас… Ошибаетесь вы, взваливая решение на одного Сивриева.

— Не виляй! Знаем, что он в округе говорил. Он один был против.

— Местный партийный комитет и я, как его секретарь… поддерживаем решение председателя.

Шум стал стихать, но еще нельзя было определить их отношение к словам Маряна.

Сначала и сам он слушал рассеянно, скорее, соблюдал приличие, а главное — по необходимости, но постепенно ход мысли секретаря увлек его, завладел вниманием. Марян Генков говорил минут пятнадцать, не больше, а казалось, слушал его долго. И при этом — какая там речь! Слова словно мешают одно другому, сталкиваются, расходятся, чтобы вроде бы и не соединиться… Но при всей их очевидной неорганизованности и разбросанности каждое бьет в одну и ту же точку… опять метод «капли воды». У большинства присутствующих по мере его на первый взгляд разрозненных, кратких, но весомых по смыслу фраз в глазах появляется тепло, человеческое сознание, к лицам возвращается их обычное выражение. Ему вспомнился рассказ Ангела о разговоре секретаря с ушавчанами после града, когда тот «утихомирил» их. Есть в этом человеке какие-то глубинные силы, присущие лишь ему, и они воздействуют на людей.

Марян сел и потянулся к потухшей сигарете.

Минуту-другую стояла тишина. Потом вдруг все заговорили разом, но тон уже спокойнее и спокойнее глаза. Снова поднялся Трайко Стаменов.

— Пусть будет, как предлагает секретарь. Согласен, не стоит торопиться. Подумаем. Я не против того, чтоб подумать. Но давайте все думать, а главное — вы думайте. Вы начальники, вам сверху виднее.

Все повставали с мест, разбились на группки, потом разошлись, и он остался один в опустевшей большой комнате. Он не спал две ночи подряд, исписал десятки листов — что, откуда, как; но, если бы не выступление секретаря, медлительного, не умеющего связно говорить, все могло бы полететь к чертям. Могло бы! Не торопись, товарищ председатель, не спеши. Тебе велели думать. Самое важное для тебя сейчас — думать! Когда рядовой крестьянин говорит тебе: «Подумай!», не означает ли это: «Откажись от того, что ты надумал»?