Мокрая одежда как будто согревала, он потихоньку приходил в себя, только никак не мог решить, что ему делать: идти домой или оставаться здесь? Если б велосипедист остановился… Но он не остановился, и Балог не смог его спросить, как ему быть. Никогда в жизни ему не хотелось так сильно, чтобы рядом были люди. Все равно кто — лишь бы смотрели на него, говорили с ним. Если б хоть кивнули ему, он бы уже знал, как быть дальше.

Откуда-то со стороны парома донесся собачий лай. Кто-то шел мимо домов, и собака лаяла — для порядку. Дело, должно быть, шло к полуночи, и все-таки он надеялся кого-нибудь повстречать. Кого-нибудь, кто поздоровался бы с ним и показал дорогу к дому.

Там, где лают собаки, там есть люди. Там деревня. Михай Балог знал, что это не его деревня. Та подальше.

Он пустился в путь, надеясь добраться домой до рассвета.

Перевод Е. МАЛЫХИНОЙ

Esterh'azy P'eter

FANCSIK'O 'ES PINTA

Ануй, читал я как-то, полагал, что у него биографии нет, и был этому очень рад. Я тоже считаю, что у меня нет биографии, но это не внушает мне ни особой радости, ни ужаса. Как бы то ни было, я родился 14 апреля 1950 года в Будапеште, столице восточно (центрально?) европейской страны, и был отпрыском, как говорится, старинного рода. Существует такая венгерская присказка: если Земля — шляпа на голове Господа, то Венгрия — цветок на сей шляпе. Так что нам остается всего лишь выяснить, действительно ли Земля — шляпа Господня, и тогда наше дело более или менее в шляпе.

Мое детство совпало с некоторыми трагическими заблуждениями (раннего) социализма — нас, как «отпрысков», тоже депортировали 16 июня 1951 года, — но подобные вещи вряд ли способны всерьез омрачить детство (если, разумеется, человек оставался жив). Мое детство было кошмаром только для моих родителей. Зато когда я думаю об этом теперь, то тоже знаю, что такое кошмар. Приходится хранить в памяти и это.

1956 год — важный год, с него-то и началось, мог бы я отметить не без кокетства, мое образование. С этого момента я только и делал, кажется, что учился да играл в футбол И весьма горжусь, что за последнее, двадцатилетним юнцом, какое-то время даже получал деньги (чем, естественно, любил пофорсить перед младшим братом, который в составе венгерской сборной где только не забивал голы — сколько стран, языков, сколько возможностей для перевода! — кажется, и в Мехико они сыграли 0:6, впрочем, теперь уж точно не вспомню). Я очень любил учиться, в пиаристской гимназии познакомился с миром науки, ее приключениями, горестями и блаженством.

Из страсти к приключениям — позволю себе это маленькое преувеличение — я окончил математический факультет будапештского университета. Затем четыре года работал в Институте вычислительной техники, дабы познать, как теперь говорят, гущу жизни. С тех пор зарабатываю свой хлеб как писатель — так называемый свободный художник. Моя дипломная работа имела наименование «Optimum binary search trees». Сейчас, в середине своего жизненного пути, я и углубился в густой темный лес оптимума бинарных поисковых деревьев.

Я женат, у меня четверо детей. О произведениях своих писать не буду.

(Или все-таки совсем немного, в спасительных объятиях скобок. Классический вопрос: зачем вы пишете? Pourquoi? Pocsemu? Побудительные причины у каждого свои: для одного искусство есть бегство, для другого — способ покорять. Но бежать человек может и в отшельничество, в безумие либо в смерть, покорять можно и с помощью оружия. Отчего же именно в писании осуществляем мы и стремление уйти, и жажду покорять? — читаю (у Сартра). Мы пишем для того, — читаю (у Ролана Барта), — чтобы нас любили, вот только читают нас так, что полюбить не могут… Вероятней всего, вот эта дистанция и делает писателя.

Итак, я пишу — для наслаждения, из страха, ради свободы и из ощущения себя свободным; а еще — пишу потому, что «мне не нравится этот одурманивающий, отвратительный, вызывающий ярость мир, и я хочу изменить его». Zitat Ende [3] ).

Петер ЭСТЕРХАЗИ

Впервые я придумал Фанчико и Пинту в 1951 году. Стул стоял, отвернувшись к стене, словно обиделся. Белая краска на подлокотниках растрескалась. Я стоял на стуле и, шепелявя, бросал в мир три слова: Фанчико, каланчико, пинта. Слова откатывались стеклянными шариками, и взрослые, когда у них случалась свободная минута, улыбались. Но я-то думаю, что все эти истории уже тогда были в них — тех красивых стеклянных шариках.

Год за годом мы жили с Фанчико и Пинтой как неразлучные добрые друзья, трое умных и ленивых, глупых и пылких мальчуганов, которые то рассказывают всякие байки, то врут без зазрения совести, иной раз клянут почем зря своих родителей, когда нужно — унижают их, когда нужно — ластятся, и все ради того, чтобы поддерживать в равновесии две жизни, потому что сами взрослые из-за их ВЕЧНО-ПОСТОЯННОЙ-ЗАНЯТОСТИ совершенно на это неспособны.