— Так куда же мы отправимся? — спросил Андреа.

— Не знаю, на твое усмотрение. Мне помнится, в переулочке возле улицы Национале есть одна траттория, где здорово готовят макароны по-аматричански [22] .

— А как называется переулок, не помнишь?

— Не помню, но, может, узнаю, когда увижу.

Однако переулка он так и не нашел, и, подхваченные потоком уличного движения, они очутились в маленькой траттории где-то возле площади Арджентина. Но макароны и там были отличные.

Между первым и вторым блюдом, посреди неизвестно зачем затеянного разговора насчет точности итальянских поездов-экспрессов, Бауэр вдруг умолк, улыбнулся и ласково похлопал приятеля по руке:

— Ну так как, старик, жизнь?

Балестрини тоже улыбнулся. Забавно было вновь испытать знакомое приятное ощущение: оно совершенно не изменилось, хотя с тех пор прошло уже столько лет и они с Бауэром встречались за это время всего раз пять-шесть. Он чувствовал себя таким заурядным, таким скучным рядом с Бауэром — известным журналистом, публицистом, археологом (хотя Бауэр занимался раскопками как любитель, но был далеко не дилетантом). А главное, Бауэр — личность яркая, человек, жизнь которого так необычна — необычны его женщины, увлечения и работа, почти лишенная твердого распорядка. И вместе с тем Балестрини никак не мог взять в толк, почему Бауэр вот уже столько лет тоже питает к нему такое глубокое и непоколебимое уважение.

— Да жаловаться особенно не на что. Конечно, работы всегда выше головы. Но ты ведь знаешь, я это люблю… Ну, в чем дело?

Бауэр беззвучно смеялся, устремив на него насмешливый взгляд и наблюдая, как он пытается подцепить на вилку кружок жареного картофеля.

— Слушай, сколько лет прошло с тех пор, как ты уехал из Брианцы [23] ? Почти целая жизнь! И вот на вопрос, как дела, ты, истинный сын Брианцы, сразу же начинаешь говорить о работе. Да расскажи, как твоя жена, как девочка, как здоровье? Завел ли ты подружку?

— Ты же знаешь, я не такой человек.

— Знаю, но никак не могу с этим смириться… Послушайте, вы когда-нибудь принесете нам рогалики?

— Конечно, принесу, немножко терпения, — ответил молоденький официант, пробегая мимо их столика. Посетителей в траттории было не так много, но и обслуживали их только двое.

— А у тебя есть подружка? Я начинаю думать, что ты уже никогда не женишься.

— Не переводи разговор, Андреино: речь шла о тебе. Так о чем я говорил?

— О том, что…

— Ах да. Я хотел сказать: у меня впечатление, что столица не оказала на тебя никакого влияния. А если и повлияла, то только в мелочах. Наш официантах — неотесанный грубиян; в Милане такого не встретишь, ты ведь, наверно, помнишь? В Риме готовят вкуснее, но обслуживают отвратительно. А ты ничего не замечаешь — по лицу видно. Меня же это раздражает.

— Нет, я замечаю, но постепенно привыкаешь.

— Только ли к невоспитанным официантам? Ну ладно, если тебе доставляет удовольствие, поговорим о работе. Пока у меня не прошло желание состряпать статейку подлиннее под каким-нибудь броским заголовком. Если я в ней не задену министров — христианских демократов, мой редактор с радостью предоставит столько места, сколько я пожелаю. Например…

Балестрини улыбнулся. Он не помнил ни одной их встречи, даже самой короткой, когда бы Бауэр, подтолкнув его локтем и подмигнув, не делал бы своего неизменного предложения. Он шутил, но в то же время вполне серьезно подбивал приятеля дать ему материал для статьи. Бауэру до смерти хотелось получить от Андреа интересные сведения о каком-нибудь громком судебном деле, но решительно настаивать он не отваживался. И эта игра между друзьями продолжалась уже не первый год.

— Дело Ферриньо? Теперь, когда он удрал из тюрьмы, о нем вновь все говорят. Помнишь предположение о том, что у него высокопоставленные покровители, а также и миллионы — выкуп, который он получил за похищенного Рамбальди? И вот он удирает, о его побеге тотчас узнают, но целых десять дней поймать никак не могут. Значит, все же есть высокие покровители?

Они чокнулись и выпили. Тем временем наконец прибыли долгожданные рогалики.

— Еще бутылку «фраскати», пожалуйста.

— Сейчас принесу.

— Да, кстати, о Ферриньо. Ты знаешь, в прокуратуре беспокоятся за мою жизнь. Думаю, все это глупости, но пришлось доставить удовольствие прокурору: с понедельника мой телефон поставят под контроль и мне дадут охрану. Конечно, чтоб не слишком бросалось в глаза. Тогда и выясним, подслушивает ли кто-нибудь мой телефон и следит ли за мной на улице.

— По-моему, обычная зависть твоих сослуживцев! Просто боятся, что, если тебя убьют, ты попадешь на первые страницы всех газет. В моей ты, может, даже удостоился бы цветной фотографии. Они бы не пережили!

— Не слишком соблазнительно.

— Что — рогалик с маслом и сальвией? А по-моему, довольно вкусно…

— Да нет! Перспектива попасть в газеты! Ты все шутишь, а я как дурак попадаюсь. Расскажи-ка лучше о себе. Чем ты сейчас занят?

— Все тем же… Дай-ка мне соль… Одним и тем же: пытаюсь не поддаваться главному редактору, его заместителю и десятку старших редакторов. Торчу на совещаниях, на которых болтают о необходимости сделать нашу газету более интересной и увеличить тираж, играю в шахматы, когда наборщики бастуют. Вот большая часть моего рабочего дня и заполнена. Изредка кто-то вспоминает, что мне довольно много платят, и тогда выдают командировочные и посылают куда-нибудь спецкором. В общем, еле выкраиваю время выращивать мои цветы зла и писать что-нибудь для себя.