Они оба рассмеялись. Машина уже стояла во втором ряду. Площадь Индипенденца в этот час была не слишком оживленной. Включив щетки, Балестрини протер лобовое стекло и наклонился вперед, вглядываясь в светящуюся вывеску с названием газеты.

— Ты что, собрался переменить заголовок?

— Мне это и в голову не приходило, — возразил Бауэр и начал расстегивать пряжки своего портфеля. Затем вдруг замер и с улыбкой уставился на что-то впереди. Удивленный Балестрини повернул голову в ту же сторону. Архитектура не слишком большого, но строгого здания Верховного судебного совета всегда ему нравилась. Он в свою очередь улыбнулся.

— Смотришь на него?

— Да.

— Резиденция высшего органа судебного самоуправления. Подходящий домик, что скажешь?

— Очень внушительно. Настоящее логово горностаев.

Наконец из портфеля появилась книга: красивая красная обложка с названием, выведенным желтыми буквами, и фамилией автора, набранной более крупным шрифтом.

— Цвета «Рима», — заметил Балестрини, беря ее в руки. Книга оказалась тоньше, чем он предполагал.

— Да, действительно, но я-то болею за «Милан» [28] .

— Знаю.

— На, возьми, только на сей раз без надписи. Ведь я преподношу свое сочинение уже в третий раз и, честно говоря, не знаю, что тебе еще написать. Другой экземпляр я везу на рецензию, ее мне обещали дать друзья вон оттуда, — сказал Бауэр, указывая на подъезд редакции, в данный момент совершенно пустой.

— «Общественные отношения»?

— А почему бы и нет, раз уж я оказался тут. Да и хотелось бы избежать разносной критики.

— Разносной? Но извини, разве эта газета не принадлежит тому же издательству, которое выпустило твою книгу?

— Увы, принадлежит. И сотрудники газеты, чтобы продемонстрировать собственную независимость, свободу от чьих-либо влияний, почтения перед авторитетами и страха, безжалостно смешивают с грязью все, что только могут. При этом их заботит лишь, как бы не переборщить и не стать всеобщим посмешищем, а главное — не идти против течения. Это все мелкая сошка, как и я. Что ты хочешь; ведь я ни разу не получал премии «Стрега» [29] , я не главный редактор и даже не помощник главного редактора моей газеты, мне следует себя обезопасить…

— …похоронив рецензию, если она будет неблагоприятной.

— Точное попадание! Знаешь, мой Добрый Силач, я по привычке считаю тебя безобидным малым, а ведь ты, выступая как прокурор, требуешь пожизненного заключения для людей, которым я не в состоянии дать и пощечины. И делаешь это так же чистосердечно и просто, как сейчас, когда ты сразил меня наповал своей остротой. Хорошо, согласен: я тоже один из тех, кто прячет концы в воду, кто хоронит в архиве то, что ему мешает… Но я-то по крайней мере работаю на себя, а не выполняю чьи-то указания.

— Вот только насчет моего чистосердечия…

— Да, утверждаю и готов повторить. Я считаю, что ты последний из верных слуг правосудия. Я не знаю другого такого тихого, уравновешенного, воспитанного парня, но все же полагаю, что, существуй у нас смертная казнь, ты мог бы послать на виселицу старуху-мать, у которой дюжина детей, если бы считал, что многодетная старая женщина того заслуживает. Смеешься? А я уверен, что это так. Вот я — твой верный, любимый Бауэр — скажи вдруг тебе по секрету, что поместил в одну маленькую римскую клинику свою несовершеннолетнюю подружку, чтобы сделать ей аборт? Еще неизвестно, чего от тебя ждать, — то ли ты по-дружески дал бы мне взаймы, то ли предъявил бы ордер на арест!..

Балестрини расхохотался, подыскивая, что бы ответить поостроумнее. Бауэр с улыбкой пристально смотрел на него, зажав в зубах погасшую трубку.

— Во всяком случае, насчет несовершеннолетних можешь не волноваться, я приехал сюда по другим делам. Вот оставлю книжку этим ребятам, кое к кому зайду, кое-кому позвоню и — восвояси! В нашей среде отсутствовать несколько дней слишком опасно — рискуешь найти свое кресло занятым. А потом выпихнуть чей-то чугунный зад будет труднее, чем сдвинуть идола с острова Пасхи.

— Значит, завтра уезжаешь?

— Надеюсь, с утра пораньше. Самое позднее — около полудня. Хотелось бы возвратиться опять на «Сеттебелло», но не знаю, сумею ли достать билет.

— Жаль.

— А ты когда нагрянешь в Милан?

— Да уж и не знаю. После смерти отца мама перебралась в Специю и, хотя возраст уже дает о себе знать, довольно часто приезжает сама нас проведать. Что поделаешь, я так давно уже оттуда уехал, и теперь…

— Теперь тебе пора встряхнуться! Кроме мамочки и папочки, у тебя есть еще Бауэр, есть и другие друзья, они вечно меня о тебе расспрашивают, есть, наконец, город — наш старый, добрый Милан, есть та девчонка, с которой ты крутил любовь на последнем курсе… ну, как ее… как эту девочку звали?