Темперамент Марии Федоровны заставлял ее вмешиваться в происходящее, а потом она рассказывала о своих действиях, и то, о чем она говорила, случалось на самом деле, но мне ее рассказы казались неточными, преувеличенными. На лестничной площадке маленький киргиз пинал девочек ногами. «Он ударит ногой девочку в живот, она так и согнется пополам, схватится руками за живот, — рассказывала Мария Федоровна. — Я ему сказала: «Вот эту твою поганую ногу я оторву и положу на подоконник, чтобы ты ею не бил девочек!»» Этот мальчик был из другого класса. А из нашего класса Мария Федоровна взяла на попечение Катю Маркову, которая очень плохо училась. Это была довольно изящная девочка с лохматыми, как у клоуна, волосами, в которых водились вши. Мария Федоровна повела ее к нам домой, а по дороге мы зашли в парикмахерскую, где Катю коротко обстригли. Мария Федоровна заставила Катю учить уроки. Мы тогда проходили биографии Ленина и Сталина. («В Закавказье, в Грузии, на берегу реки Куры есть городок Гори. Здесь в семье сапожника Виссариона Джугашвили в 1879 году родился сын Иосиф».) Катя не умела пересказывать и учила текст наизусть. Когда все было выучено, Мария Федоровна спросила ее: «Кто был Ленин?» — «Сталин», — ответила Катя.

После 2-го класса Катя исчезла. Она неожиданно пришла ко мне во время войны, когда нам было лет по семнадцать, а Мария Федоровна уже умерла. Катя просила помощи, а я ей отказала, так как сама была бедна и голодна. Катя ушла, и с ней исчезли лежавшие на рояле две хлебные карточки, моя и Танина, на восемь дней. Я не могла злиться на Катю, потому что душой-то я покривила: накануне выиграла по займу — подарок судьбы! — и скрыла это от Кати. Мне хотелось купить еды, хлеба или картошки, теперь же эти 500 рублей ушли на покупку хлеба: черный хлеб стоил тогда на рынке рублей 50–60 килограмм, а белый еще дороже.

Я настолько еще не умела смотреть кино, что постаралась связать военную хронику с сюжетом «Чапаева» [38] — нас повели всей школой в кино на Арбат. Странно, однако, что то, что произвело на меня наибольшее впечатление в восемь лет — «психическая атака», оказалось самой впечатляющей сценой, и когда я смотрела этот фильм несколько десятков лет спустя.

Уже Стендаль знал, что самые восприимчивые больше других подвержены внушению (Фабрицио [39] и уроки иезуитов). Я впитывала то, что говорилось в школе, всему верила и всему сопереживала.

Тут как раз произошло убийство Кирова [40] . Вставание, которым нам велели почтить его память, газеты с черными рамками, флаги с черной каймой, трогательные рассказы о детстве Кирова сделали его моим героем. Даже в сходстве моего отчества с фамилией убийцы мне чудилась какая-то вина. Я упивалась рассказами о детстве Кирова, печатавшимися в детских журналах, и тут уже упоминавшийся бумазейный кот стал Сережей Костриковым (настоящая фамилия Кирова), и я еще нежнее его полюбила за то, что он был жалкий и обреченный, и так длилось всю зиму.

Предрасположенность жить воображением, вводить в свою жизнь тех, с кем я никак не могла войти в реальное соприкосновение (после оперы «Демон» я нашла в телефонной книге и переписала в свою записную книжку — там, кроме этого, не было ни одного номера — телефон певца Головина [41] ), грозила бедами в будущем.

Той зимой я много болела. Теперь болезни кроме особого внимания и нежности Марии Федоровны и мамы приносили освобождение от школы, и я была им рада. Школа была «казенным домом» — так Мария Федоровна называла трефовый туз, когда гадала себе на картах, — «казенный дом» противоположен нашему дому. Я никак не могла понять, почему самые отчаянные хулиганы и «отстающие» приходили в школу до начала уроков, когда были заперты двери, неужели кому-то могло быть в школе веселее, чем дома? Моя главная болезнь того года была удобна для меня: ничего не болело, не было ни мучительного кашля, ни насморка. У меня держалась небольшая температура, и большую часть болезни я провела на ногах, одетая, мне только были запрещены резкие движения. Правда, я как-то томилась, чего-то не хватало для хорошего самочувствия. Но взрослые очень беспокоились: у меня было воспаление почек. Мария Федоровна переливала в бутылочки через воронку, как наливали керосин в керосинки, жидкость из моего горшка для анализов. Все время был белок, а один раз сахар, что меня насмешило, а все встревожились. Но доктор велел повторить анализ, на этот раз сахар уже не обнаружили.

Мария Федоровна рассказывала, что до революции женщины и девочки ее круга носили зимой сапоги на меху. Я этому дивилась, как сказке, но считала, что раз такие сапоги отменены революцией, значит, они были ненужной буржуазной роскошью. Но Марии Федоровне не приходило в голову обуть меня в простонародные валенки, и я ходила гулять в шерстяных носках, башмаках и ботах или калошах. Я, кажется, не понимала, что мерзну, так же как не понимала, что голодна. Когда мы возвращались домой, ноги у меня были как лед, пальцы застывшие и побелевшие. Мария Федоровна растирала их, и потом они мучительно зудели. Сама Мария Федоровна ходила в башмаках и калошах, мама в полуботинках и ботах, но мама не гуляла на морозе, а у Марии Федоровны было костромское здоровье.

Меня лечил доктор Якорев, который жил в соседнем подъезде. К нему не обращались по имени-отчеству, а говорили «доктор». Всех последующих докторов я сравнивала с ним. Доктор Якорев носил добротный темно-синий костюм, наверно, старинный, — под пиджаком был жилет из такого же материала — и часы на цепочке в кармане жилета. Он был довольно массивный, с небольшими полуседыми усами, успокоительно медлительный, и в носу у него росли волоски. Он расспрашивал нас, выслушивал через трубочку и выстукивал меня, прикладывая два пальца левой руки и стуча по ним пальцами правой руки, и задумывался, прежде чем написать рецепт. Он мыл руки до и после осмотра, и Мария Федоровна готовила для него чистое полотенце.

Доктор Якорев велел купить валенки. Это было не очень легко, но мне достали хорошие деревенские черные «чесанки», и я носила их и дома, пока была больна, и потом, когда бывало холодно. Ногам в них было тепло, как никогда раньше. Мария Федоровна завязывала мне на пояснице теплый платок. Кроме того, в Торгсин отнесли одну из последних золотых вещиц и купили мне кофточку из настоящей шерсти. Марии Федоровне тоже купили валенки. Их круглые носы выглядывали из-под ее длинной, расширявшейся книзу колоколом шубы, а на голове у нее была каракулевая шапка ее мужа, с повязанным сверху шерстяным платком — мама прозвала ее в этом наряде «боярыней Морозовой», и ходила она, немного раскачиваясь, а руки засовывала рукав в рукав, как в муфту.