Для мамы эти родственники были совсем не то, что для меня, я была отделена от них Марией Федоровной. Мама превосходила их и умом и чувством, но одной, семейной стороной она была среди них. Она давала им деньги, когда могла, — тете Эмме и другой сестре бабушки, тете Иде, которая жила на улице Горького. Мама старалась дать им денег так, чтобы Мария Федоровна не видела, потому что Мария Федоровна говорила: «Вы, Розалия Осиповна, дойная корова».

В ту зиму закончилось ничем соревнование пупсов, начавшееся годом или двумя ранее. Больших целлулоидных младенцев-голышей не было в магазинах, они были недостижимой роскошью. Наши пупсы были глиняные и очень тяжелые. У них была большая круглая голова с нарисованными волосами, нос представлял некоторую выпуклость, так же как и уши, голубые глаза находились в маленьких впадинах, ручки и ножки — согнутые. Ноги соединялись проходящей сквозь внутренность тела резинкой с головой, руки — друг с другом. Пупсы продавались голые. Тане и Золе купили по пупсу, и мне захотелось такого же. Пупсы быстро ломались: у них отскакивали голова и ноги, и приходилось нести их чинить в Столешников переулок. Можно было самим связывать голову с ногами, но мы не умели затянуть резинку, и голова пупса свешивалась набок, а ноги болтались на веревочках, отделенные от туловища. Пупсы разбивались при неудачном падении, так что состав пупсов в нашей квартире обновлялся два или три раза, а Мария Федоровна очень не любила непроизводительные траты денег. Хотя я предпочитала одного пупса, желтоватого, с яркими коричневыми волосами и синими глазами, двум другим, я не полюбила пупсов, как любила своих мягких зверей. Но когда я прижимала к себе завернутого в одеяльце пупса и его тяжелая, холодная, круглая голова согревалась от тепла моего тела, я вдруг чувствовала к нему особую, не зависящую от моей воли, ума и даже чувств нежность.

Было решено, что мы больше не будем снимать дачу на Пионерской, потому что там я не научусь плавать. В выборе дачи мама полагалась на Марию Федоровну, но Мария Федоровна не знала окрестностей Москвы. К тому же, хотя она была крепкая, но все-таки старая, ей не хватало сил, чтобы ездить в разные места, поэтому дачи снимались беспорядочно; кто-то говорил маме или Марии Федоровне про какое-то дачное место, давал адрес с объяснениями, и дачу почти всегда снимали с первого раза. Мария Федоровна очень боялась буйных пьяниц: кто-то рассказал ей, что дачница с малыми детьми была вынуждена убегать по ночам в лес от пьяного хозяина, она старалась также выбрать дом без грудных детей, плачущих по ночам. И дача должна была находиться близко от станции, чтобы маме было легко дойти до нас, а Наталье Евтихиевне не приходилось далеко носить тяжелые сумки с продуктами.

В Новый Иерусалим мы поехали, захватив с собой Таню Березину. Мы ехали очень долго на поезде, который временами подолгу стоял (мама потом объяснила мне, что на Виндавской дороге одноколейка). Земля уже достаточно просохла, но травы было еще мало. Село Лучинское находилось совсем рядом со станцией. Все место было открытое, не так, как у «дач в лесу». Лучинское было большое, избы стояли по обе стороны широкой улицы, имелись и переулки, тоже с домами.

Река протекала совсем рядом с деревней, нужно было только спуститься с горы.

За стеной жили хозяева, в их комнатах были вещи из городской жизни: комод, швейная машина, металлическая кровать, влияние города сказывалось и в одежде молодых женщин — в книгах о деревне описывалась другая домашняя обстановка. Зато деревня полна животными, птицами и детьми — нельзя шагу ступить, не попав в чей-нибудь помет. Утром пастух хлопал кнутом и дул в пионерский горн (патриархальный рожок я услышала несколько лет спустя). Деревенская улица заросла темно-зеленой травой особого рода, с сочным стеблем, от которого симметрично отходили в обе стороны листики и который оканчивался одним таким же листиком. Напротив многих домов были привязаны к колышкам на длинных веревках телята, но основными обитателями улиц были в течение дня гулявшие на свободе гуси; взрослые гуси и гусыни с умилявшими меня пушистыми гусятами, пищавшими тонкими голосками. Все они неустанно щипали эту траву с листками и испускали из больших и маленьких задков помет. Посреди улицы был пруд, но, к моему удивлению, ни разу за все лето ни один гусь в нем не плавал.

Я проводила время в обществе деревенских детей моего возраста, чуть постарше и совсем маленьких. Мне с ними было нескучно, потому что они мне были интересны. Они еще больше, чем дети в моем классе, отличались от меня. По сравнению с этими детьми мы были богаты (у нас дома слово «богатый» почти не употреблялось и никогда не произносилось с завистью). Многие мальчики из моего класса надевали башмаки со шнуровкой на босу ногу, без чулок или носков. Я пробовала так надевать башмаки, для ног это было особое ощущение, но Мария Федоровна мне не позволила бы так ходить, она даже летом неохотно разрешала мне надевать тапочки на босу ногу. И в Москве, на нашем дворе и на улицах, было много босых детей. В Лучинском все дети ходили босиком и надевали туфли, которые они называли «баретками», только когда ходили в лес. Вместо «вот» они говорили «звона», это слово выражало также удивление или возмущение. Мальчики часто повторяли непонятное мне «ё-моё». Эти дети вели себя так же вольно, как гуси и телята; они садились на корточки там, где их заставала нужда, и, нагнув голову, наблюдали, как обезьянки, за тем, что из них вылезало. Как и в школе, в Лучинском не было тех напряженных отношений, какие были между мной и детьми на Пионерской, но, хотя я вовсе не считала их низшими, не было и равенства.

Маленькие мальчики ходили без штанов, в одних рубашонках. Это был удар для меня: доказательство врожденного неравенства мужчин и женщин. Устройство мальчиков мне показалось некрасивым, унизительным для них, не сам маленький фаллос, а пузыри из кожи.

Наш дом не имел такого участка, как дача на Пионерской. Перед домом, кажется, был маленький палисадник, окруженный забором, а за домом, вернее, за «двором», который был продолжением дома и в котором был земляной пол, нашест для кур и отделение для коровы, был фруктовый сад более чем с десятком яблонь.

Когда мы приехали, на яблонях еще ничего не было, кроме листьев, потом появились зеленые твердые шарики — горько-кислая завязь, которая к осени превратилась в яблоки. Начиная с самой ранней стадии дети ели то, что росло на яблонях, и я ела, вопреки не очень строгому, по-видимому, запрету Марии Федоровны, предупреждавшей о кровавом поносе. Никакого вреда это мне не причинило. Хозяевам и в голову не приходило не позволить детям есть яблоки, а когда мы уезжали, они заполнили яблоками все наши сумки и мешки, сказали нам много добрых слов и приглашали приехать на следующий год. С этого времени культ деревни присоединился у меня к культу дикой природы, хотя они входили в противоречие друг с другом.

Мы стали ходить к узкой и быстрой речке. Она извивами уходила вдаль, где на ее берегах виднелся лес. Мария Федоровна привезла с собой градусник для воды. Она считала, что можно начинать купаться при температуре воды 18 градусов (она произносила «осьнадцать»; еще она говорила «один яблок», и я за ней, мама сказала, что это особенность местного диалекта, но Мария Федоровна не говорила на «о» и гордилась этим, она говорила, что на Волге окает только простой народ). Мы спускались к воде (кое-кто уже купался), и Мария Федоровна, засучив рукав, опускала ручку с градусником почти до локтя в воду. С нами всегда ходили деревенские девочки, мы вносили разнообразие в их жизнь, да и нам так было веселее. Вода в речке была холодная, ключевая, но наконец Мария Федоровна нашла, что вода прогрелась, и на следующий день я начала купаться.