Мать Вальки была благодарна Марии Федоровне, так как он стал лучше учиться, а Мария Федоровна стала обучать Вальку игре на рояле. Она задумала похвалиться его успехами, устроив наше с Валькой совместное выступление в школе. Был какой-то праздник. Мария Федоровна не собиралась выпускать нас на сцену и договорилась, что перед началом концерта мы без всякого объявления сядем за рояль, который стоял не на сцене, а на полу (в зале бывали уроки пения), и начнем играть. Все меня отвращало от этой затеи, я видела в этом зрелище типа «по улице слона водили» и не хотела быть предметом подобного внимания, но разве я могла противостоять Марии Федоровне?

Я не помню, во что была одета. Я ходила в платьях из хлопчатобумажных тканей, зимой — бумазейных и вельветовых, а в школу надевала еще черный сатиновый халатик; у нас не любили, чтобы дома ходили в том же, в чем вне дома, брезговали. У меня было единственное выходное платье — «матроска» из тонкой шерстяной ткани. Матроска была символом праздника — театра, и я даже в четырнадцать лет выбрала матроску как выходной наряд и лишь потом поняла, что ошиблась.

Валька обычно ходил в затертом бархатном коричневом костюмчике с короткими штанами, а тут мать нарядила его в длинные и широченные брюки, в широкую розовую шелковую рубашку, перетянутую круглым поясом с болтающимися концами. Марии Федоровне Валькин костюм не понравился, она сказала: «Дурной вкус».

Зал был полон народу. Стоял страшный шум, когда мы с Валькой сели за приоткрытый рояль — ноты стояли на пюпитре — и по знаку Марии Федоровны стали играть примитивное упражнение в четыре руки. Нас было слышно только в рядах, близких к роялю. Кто-то крикнул: «Валька Фурманов играет и Женя Шор!» — кто-то другой подбежал посмотреть и отбежал. Мы играли, еле слыша себя в гаме, нас никто не слушал, мы сбились и не доиграли. У меня было ощущение фиаско. Но Мария Федоровна на следующий день рассказывала, что наша игра произвела впечатление, что все кричали: «Валька! Валька Фурманов играет!» Ей на самом деле так казалось или она преувеличивала?

Раз в год (с моих пяти лет) мы с Марией Федоровной ходили в цирк. Потом мы стали ходить раз в год в Ботанический сад (стараясь попасть туда, когда в «Вечерке» [75] объявлялось, что зацвела Victoria regia) и раз в год в Третьяковскую галерею. Мария Федоровна стремилась, чтобы я восхищалась картинами, которые нравились ей: «Иван Грозный и сын его Иван», «Княжна Тараканова», «Иван Царевич на Сером волке», «На побывку к сыну» [76] . Но ей не удавалось передать мне свои восторги. Мне нравились пейзажи — художники любили то же, что я. Конечно, мне нравились шишкинские медведи, и как могут они не нравиться, ведь это потерянный рай. Не сразу я выделила картину Репина «Стрекоза»: не очень красивая, не очень складная девочка, совсем не похожая ни на бабочку, ни на стрекозу, сидит на деревенском заборе, и видно, как ей хорошо и как отец-художник любит ее, раз видит в ней стрекозу. На картине Александра Иванова меня пленил голый мальчик на переднем плане, вылезающий из воды: в нем соединились античный и мой собственный идеалы красоты, я не подозревала, что это изображение волнует мою чувственность, и не знала, что это полагается считать дурным. Я предпочитала картинам репродукции, которые могла рассматривать подолгу и вблизи: из-за плохого зрения я не видела различия в мастерстве художников. Эстетическое наслаждение я находила совсем в другом.

Я уже говорила, что в раннем детстве мне давали вкусное печенье «Альберт». Потом оно исчезло. Еще при бабушке вдруг где-то достали взбитые сливки: полный кувшин с лисой и еще несколько посудин. Мама очень любила взбитые сливки, а я, как выяснилось, их есть не могла. Но на следующий день сливки превратились в сметану, и я ее ела. Тогда были карточки на хлеб; по ним давали не белый, а серый, который все так и называли: «серый хлеб». Я ела хлеб с маслом. Мария Федоровна разрезала для меня ломоть поперек на несколько полосок, чтобы я ела аккуратно, не оставляла «вывески» на щеках и на губах. Масло бывало иногда «сладкое» (так называла его Мария Федоровна), иногда соленое. Наверно, его покупали в магазине по карточкам, но и на рынке тоже. Мы с Марией Федоровной ходили на арбатский рынок. Она пробовала масло и объясняла мне, что масло подкрашивают морковным соком. Рынком пользовались и потом, а молоко приносила на дом молочница. Мама, как профессор, имела право покупать по карточкам в особом магазине, ГОРТе, который помещался в подвале в начале Мясницкой, я туда ходила с Марией Федоровной. Там были куплены: байковое одеяло для меня, эмалированные светлый таз, зеленая кастрюля и два чайника, коричневый и зеленый, оба в белую крапинку (эмалированная посуда — роскошь, малодоступная простым людям). Фарфоровую посуду покупали без карточек. Бывало, что она падала, но оставалась цела. «Советский фарфор не бьется», — говорили у нас и этот фарфор с толстенными стенками называли в шутку севрским. Мария Федоровна долго искала чайник для заваривания чая, который бы «не подливал». Наконец была найдена удобная форма — низкий, с раздутыми боками, как будто его сплющили, нажимая сверху, «трактирный» чайник.

Потом вдруг все переменилось: были отменены карточки [77] , разрешены новогодние елки [78] и открыты продовольственные магазины трех видов: гастрономы, «бакалеи» и просто магазины. Цены были везде одинаковые, но в гастрономах имелись еще и деликатесы, а все остальное там было лучше по качеству. Мы постоянно ходили в одни и те же магазины, чаще всего в гастроном № 1, магазин, некогда принадлежавший купцам-братьям Елисеевым [79] .

Как греческий храм был вместилищем для статуи божества, так Елисеевский магазин был оправой для выставленной в нем еды, и в обоих случаях форма была достойна содержания. Посещение «Елисеева» было повторяющимся удовольствием, которое к тому же подкреплялось материально, чего не бывает в картинных галереях. Потолок тут находился высоко, с него свисали две огромные длинные люстры со множеством ламп и абажуров: то ли виноградные кисти, то ли кисти сирени. Окна располагались внизу, большие, с зеркальными стеклами, а в самом верху одной стены находилась сплошная полоса цветных стекол — Мария Федоровна уверяла, что там проходит галерея, с которой, оставаясь невидимым, кто-то смотрит, нет ли воров в зале. Возможно, что так, потому что народу в зале было немного, и я развлекалась, бегая кругом, — в центре зала был прямоугольник из прилавков, а в середине прямоугольника — сооружение из дерева благородного темно-красного цвета.

Зал был богат разными украшениями, и лепными и рисованными, на стене висели большие черные часы с медленно качающимся маятником, в углах некоторых прилавков стояли китайские вазы в человеческий рост, и была еще шарообразная стеклянная ваза со множеством граней, на которой было написано «Baccara» [80] (похожее убранство было еще в двух-трех кондитерских).

Большие, как ворота, двери всегда открыты, с левой стороны был вход в мясной отдел, а направо — вход в большой зал. Он сразу веселил меня, причем не только видом, но и запахом: пахла дорогая копченая рыба, пахли копченые колбасы, пахла жареная дичь, пахли яблоки некоторых сортов, а время от времени, когда включали машину, моловшую кофе, вкусно и сытно пахло кофе.