Независимо от завтраков и обедов, но чаще после обеда, бывало, кололи и ели орехи: грецкие, полуфундук, фисташки, кедровые.

Если бы я была королевой, то кроме костного мозга с черным хлебом — редкого кушанья, для которого требовалось особое стечение обстоятельств, я бы ела только кожу жареных цыплят и жаренного в сметане леща, бесчисленные острые кости которого вынимали бы мои придворные.

Как и в остальном, не цена определяла мою любовь или мои пристрастия. И мне никогда и нигде ничто не казалось таким вкусным, как еда, которую готовили тогда дома. Я ела молочную пшенную кашу с большим удовольствием, чем отварную осетрину, а бычки в томате мне казались вкуснее, чем зернистая икра. Меня не заставляли есть то, что я не переносила (яйца, сливки и пр.), но в остальном капризы не допускались, и я ела неприятный, густой, дрожащий кисель и кислые творожники, в которые по какому-то предрассудку не клался сахар, съесть же конфету до обеда было совершенно невероятно (утром допускалось только печенье).

Мои взрослые так и не смогли разрешить проблему времени обеда. При бабушке обедали, как в интеллигентных семьях до революции, на французский лад, вечером, когда все собирались дома за столом после работы, а для тех, кто оставался дома, был завтрак в двенадцать или в час (утром только пили чай или кофе с бутербродом). Потом работа стала ненормированной, а я училась то в первую, то во вторую смену, и мы все обедали в разное время, мама часто поздно вечером или совсем не обедала.

Была масса вещей, которые мы никогда не покупали и никогда не готовили; нам не надоедало есть одно и то же, но, как я уже говорила, иногда, попробовав что-то новое, мы начинали его покупать или сами готовить. Правда, для моих взрослых это новое было часто известным в прошлом, как ячменные леденцы от кашля или сухие бисквиты, появившиеся в «диетическом» магазине. У нас не гонялись за дешевизной, покупая «меньше, да лучше», и то, что дороже, если было что-то одинаковое.

Доктор Якорев посоветовал давать мне черносмородиновое варенье, потому что в нем много витаминов. Мы сначала купили банку этого варенья в магазине «Консервы», а потом стали варить его летом вместе с вишневым, абрикосовым и малиновым. Варенье держали в больших старинных стеклянных банках с завернутым краем вверху для удобства завязывания. Зимой его накладывали в стеклянные маленькие блюдечки, иногда прямо из банки, иногда оно перекладывалось в маленькую стеклянную вазочку на ножке.

Меня не перекармливали. Мама однажды сказала, что мне пора съедать ножку, а не крылышко курицы, и Мария Федоровна стала давать мне ножку, которую раньше ела сама (а мама ела белое мясо). Утром я пила «кофе», вечером чай с молоком или без молока, с хлебом без масла или с печеньем, на завтрак мне приготовляли драчену или манную кашу.

Летом, когда мы жили на даче, где были погреба со льдом и Наталья Евтихиевна делала квас, Мария Федоровна ела свое любимое, фантастически архаическое блюдо — ботвинью. Ботвинью готовят из нарезанной мелкими кусками вареной осетрины или другой рыбы, нарезанных свежих огурцов и зеленого лука, вареного и протертого щавеля. Все это заливается холодным квасом.

Не могу не увековечить то, что готовилось у нас на второе, — это я ела с удовольствием: чаще всего котлеты (с картофельным пюре, с макаронами, изредка со сладким горошком, который продавался в сухом виде в бакалейном отделе «Елисеева»); бефстроганов с жареной картошкой; свинина, тушенная с капустой; раза два в год зимой праздничное блюдо — жареная утка с яблоками, плов из баранины (я любила коричневый рис, а мама меня разочаровала, сказав, что на Востоке рис к плову подают сухой и рассыпчатый и едят его руками); жареные цыплята — раз в год; жареное мясо на сковородке, подковообразная вырезка, и жареная телятина под бешамелью, примерно раз в месяц, то и другое (говядина и телятина) дешевле кур; жареная рыба; форшмак из селедки с картофелем (редко, много с ним возни); картофельные котлеты с грибным или сладким (из сухофруктов) соусом; макароны с мясом; лапшевник; фаршированный кабачок (одна половина — рисом с яйцом, другая — мясом с яйцом); каша гречневая, пшенная, перловая (да, бывало и такое второе блюдо, и не редко).

На Новый год покупался гусь, из него готовился рассольник, но основную часть жарили. На Пасху пекли кулич и делали пасху: творог протирали со сливочным маслом через решето и клали в деревянную форму, на пасхе отпечатывались с каждой стороны цветок и буквы Х.В. Православными были Мария Федоровна и Наталья Евтихиевна, но и мы с мамой ели, причем мама смеялась: «Мы и на Антона, и на Онуфрия».

Особым делом были пирожки. Для их изготовления нужны были топящаяся плита и хорошее расположение духа Натальи Евтихиевны («Она у нас барыня, — говорила Мария Федоровна, — Милитриса Кирбитьевна [83] »). Пирожки были с капустой, с мясом, с рисом, летом — с яйцом и зеленым луком, в Великий пост (для Натальи Евтихиевны) с рисом и сухими грибами и с изюмом, на нелюбимом мною постном масле. Несовершенство мира проявлялось и тут: почему жареные пирожки, такие вкусные в горячем виде, остыв, становятся совсем невкусными?

Но Мария Федоровна сама умела готовить необычайно вкусное блюдо, которое называла «пряником». Оно состояло из изюма и грецких орехов, скрепленных малым количеством теста. «Пряник» жарился на противне, на промасленной бумаге, которая к прянику прилипала, и приходилось брать его в рот с бумагой, а потом ее выплевывать, но это ничему не мешало.

Торт покупали по торжественным случаям, но летом мама привозила торт на дачу, когда приезжала сама. Она согласовывалась с моим вкусом и покупала торт с малым количеством крема. Пирожное покупали чаще, обычно одно, для меня, песочное с глазурью или бисквитное, изображавшее бутерброд с маслом и колбасой, крем был маслом, а сверху лежал ломтик темнокрасной с белыми глазками «колбасы» — очевидно, сахарной, из-за нее-то я и просила это пирожное. Когда же покупались пирожные для всех, мама предпочитала «картошку», а Мария Федоровна — «наполеон» или бисквит.

Мама покупала горьковатый шоколад «Золотой ярлык» и разные шоколадные наборы, ела за работой и угощала нас всех: мне предназначались шоколадки без начинки, в том числе рыбка и ягненок. (Часто меня охватывала всеобъемлющая жалость к живому и даже неживому, мне хотелось, чтобы никто, ни человек, ни животное, ни растение, не умирал и ничто не разрушалось. Неурожай и возможный голод всегда были фоном моих размышлений о жизни. В те годы было больше открытой жестокости: на улице родители били детей, возчики хлестали лошадей и т. п. Я откусывала головы шоколадным ягненку и рыбке, чтобы не мучились.)

Дома у нас вина не было. Взрослые пили его раз в году, встречая Новый год.

Я попробовала вино в первый раз, когда мне было тринадцать лет, летом, на даче. Когда я уходила, Мария Федоровна сказала: «Там, наверно, будет вино, не пей много!» И когда я подносила к губам налитую рюмку, я ждала чего-то более сладостного, чем заливные орехи и глазированные фрукты. Боже мой! Кислота попала мне в рот одновременно с сивушным запахом, ударившим в нос, и меня передернуло.

У Натальи Евтихиевны было несколько сестер и мама, которую Наталья Евтихиевна и ее сестры называли «мамаша». Наталья Евтихиевна была к ней очень привязана; эта почтительная привязанность была непохожа на мою привязанность к маме и Марии Федоровне. Сестра Натальи Евтихиевны Зина была черноволосая, с черными блестящими глазами, говорливая, Мария Федоровна считала ее хорошенькой. Она и другая, тоже незамужняя, сестра Поля, русая и сероглазая, как наша Наталья Евтихиевна, жили вместе с матерью. Еще была Саша, замужем за нестаровером, жившая в Москве, и Груша (Аграфена Евтихиевна), муж которой, пьяница, ее бил. Груша жила в Егорьевске, откуда все они были родом. Наша Наталья Евтихиевна была полноватая, рыхловатая, с большой грудью и рулеобразным носом. В трамваях иногда кто-нибудь находил, что я похожа на Наталью Евтихиевну: «Дочка?» Нас с ней это очень забавляло.