Не знаю, почему Руновы учились в нашей школе, они жили далеко, на улице Горького, в квартире из двух комнат. Я была у них несколько раз.

Зойка училась плохо, и Мария Федоровна заставляла ее учить у нас дома уроки. Зойка читала вслух устные задания по нескольку раз, и ей это было не по нутру. Она сказала: «Бабушка у меня в печенках сидит», а я пересказала это Марии Федоровне, что было нехорошо, но мне больше хотелось поделиться неизвестным мне занятным выражением, чем причинить неприятность Зойке. Мария Федоровна сказала Зойке, притворяясь сердитой, что будет сидеть у нее в печенках, пока та не будет хорошо учиться. Зойка почти не рассердилась на меня, что было хуже.

Мы с Зойкой почти не играли так, как я играла с Таней или с девочками на даче. Зойка больше участвовала во взрослых заботах и практических разговорах и впоследствии, когда начались перебои с продуктами (с сахаром прежде всего, но и с дешевыми крупами: пшеном, перловкой и прочими), Зойка или ее родные бегали утром по магазинам и доставали продукты себе и нам. Зойкина мать была нам благодарна за Зойку и старалась сделать что-нибудь приятное. Она попросила прислать маленькую куколку и сшила для нее казавшиеся мне необычайно нарядными ситцевый костюмчик из двух частей, юбки и кофточки, голубой в белую полоску, и чепчик из голубой бумазеи, красиво обметанный и с вышитым, в несколько стежков, красным цветком, не чета тому, что я шила сама. Она заставила Зойку вышить мешочек для носовых платков, «саше», как называла его Таня вслед за тетей Сашей. Марии Федоровне не нравился вышитый рисунок — две головы арлекинов в узких колпаках с пришитыми помпонами из подстриженных ниток, с воротниками вроде детских слюнявчиков — она считала такой рисунок мещанским. Мне тоже он был чужд, но, как говорила мама, «всякое даяние благо, всяк дар совершен» [61] . Мешочек был убран в шкаф с нашим бельем.

Зойка и Вовка ушли из школы после 7-го класса. Их сестра Вера еще раньше стала учиться часовому делу. Я не представляла себе, что можно готовиться к такой обыденной профессии, сама я мечтала о необыкновенной жизни и полагала, что у всех так. Дети, казалось мне, равны и должны быть одинаково настроены в отношении своего будущего. Отделяла ли я реальность от мечтаний? Мне впоследствии казалось удивительным, что со знакомыми мне детьми не случилось ничего необычайного, что их ждала заурядная жизнь и, главное, что они ею довольны. Когда в 6-м классе одна девочка попросила меня написать за нее сочинение «Кем я хочу быть» и сказала, что хочет быть машинисткой, я не поверила своим ушам, мне послышалось «машинистом», и я ее убедила, что в сочинении лучше написать про машиниста, как он мчится на паровозе. Хотя она была слегка озадачена, ей было все равно, и я написала ей сочинение на «хорошо» (чтобы не догадались, что не она писала). Себе же я написала, что буду врачом-хирургом, потому что мне захотелось представить себе операционную, белоснежные халаты, блестящие и острые инструменты и благодетельную власть над жизнью и смертью. Я писала вне всякой связи с действительностью: ведь маму-то оперировали, и ей было плохо.

Как-то раз нас водили всей школой в новый кинотеатр на улице Воровского. Он был роскошный, внутри голубой с белым, чуть ли не с мягкими, тоже голубыми сиденьями и спинками стульев.

Мы смотрели фильм «Вратарь» [62] . Возраст в соединении с большой восприимчивостью делали меня беззащитной перед всякой дребеденью, деформирующей душу. Весь этот звон и треск возбуждают и лишают способности размышлять. К счастью, душа хоть мягка, но упруга и имеет способность восстанавливать форму. Но я не знаю, производили ли бы на меня фильмы такое же сильное впечатление, если бы они были без музыки, хотя песенки казались мне неуместными в «Детях капитана Гранта» [63] : музыка музыкой, но зачем они открывают рты и поют? — а Мария Федоровна была настолько несведуща в кино, что не могла поверить, что Роберта играл мальчик: «Это, конечно, женщина» [64] .

Был еще фильм про музыкальных вундеркиндов [65] . Вундеркинды вошли тогда в моду, они получали премии на международных конкурсах и прославляли тем страну — например, двенадцатилетний скрипач Буся Гольдштейн [66] . Мария Федоровна при мне рассказывала анекдот, уверенная, что я не пойму: «Я и Буся…» У нас в семье вундеркинды не пользовались уважением: дети-артисты ведут нездоровый образ жизни и ложатся спать не вовремя, и, кроме того, Мария Федоровна несколько раз пересказывала и читала мне рассказ Потапенко «Проклятая слава» [67] , в котором идет речь о трагической судьбе скрипача-вундеркинда. Наверно, Владимир Михайлович подпал все-таки под очарование вундеркиндов, потому что купил для Тани и Олега детские балалайку и гитару. Но Таня и Олег не стали музыкантами. Мария Федоровна говорила, что, проходя в кухню, видела в открытую дверь их комнаты, как они колошматили друг друга по головам этими инструментами. Таня принесла гитару ко мне, но у меня никакой музыки не получалось. Зато, иногда просто так, иногда стоя перед зеркалом, я прикладывала гитару к плечу, как вундеркинд из фильма скрипку, и водила по струнам палкой от серсо — мне ведь хотелось славы.

Когда мы с Марией Федоровной посещали театр, то в антракте не ходили в буфет, а Мария Федоровна давала мне съесть принесенное из дома вымытое яблоко. Мы смотрели в филиале Большого театра балет «Аистенок» [68] , в котором танцевали дети, а в самом Большом оперу «Евгений Онегин» [69] . Если бы театр и музыка не приводили меня в состояние восторженной радости, я бы, пожалуй, признала, что временами мне было скучно на этой опере: в «Демоне» я не расчленяла музыку, а в «Онегине» силилась ее понять, но не могла. Тогда ли я прочла «Онегина» в первый раз? Мне было трудно читать, но утешало предвкушение еще не доступной мне красоты.

Мама не говорила со мной на политические темы, но один раз сказала: «Единственное, что сделала хорошего советская власть, это в национальном вопросе». Потом мы с ней ходили смотреть фильм «Александр Невский» [70] . Он привел меня в совершенное опьянение. Мы вышли из кино, и я пыталась выразить свой восторг, но мама не была ни весела, ни восхищена, как я, и в ответ на мои слова со вздохом сказала: «Да, национализм».

Во 2-м классе я была по росту седьмая или восьмая с конца, а в 4-м — третья. То, что я маленькая, расстраивало не само по себе, а то, что так легко было оказаться последней, а при возвратном движении на физкультуре я стала бы первой и пришлось бы вести всех, чего я боялась и удивлялась, как совсем маленькая, по плечо мне, Лида Полякова смело шла впереди. Меня нервировало также, что в списке учеников я была почти последней, а в 8-м классе, когда Ярлыков ушел из школы, после меня вписывали только новичков, а учителя, особенно новые, обычно вызывали первого и последнего по списку. Я стеснялась своей короткой фамилии в один слог. Я не представляла себя в другой школе — как оказаться среди незнакомых? Новички мне казались смелыми, самоуверенными и бесчувственными людьми. Мне хотелось ничем не выделяться, не быть предметом никакого внимания, кроме восхищения.

Хорошо, что я училась в школе № 100. Однажды утром прошел по школе слух (и Мария Федоровна все разузнала в учительской), что в школе № 110 девочка, дочь крупного военачальника Яна Гамарника [71] , не пришла в школу, потому что ее отец застрелился. С этого началось.

Для меня тюрьма означала не столько лишение свободы (ребенок не знает свободы), сколько истязания всякого рода. Это представление я получила из книг, особенно современных, где пугали пытками, которыми враги угрожали советским людям, не только взрослым, но и детям: «…он поднес раскаленную иглу к глазу девочки: «Ты будешь говорить?»» Я боялась, что, если дойдет до пыток, я не вынесу их и выдам кого-нибудь. Но тюрьма была составной частью жизни того времени. В Немчиновке Марию Федоровну чуть не увели в тюрьму. Владимир Михайлович просидел несколько месяцев в тюрьме. Мария Федоровна кому-то рассказывала, а я слышала, что еще в начале 20-х годов муж сестры Марии Евгеньевны сидел в тюрьме, как дворянин, и когда он передавал домой белье для стирки, оно было в крови. А Елизавета Федоровна рассказывала, что у них, тоже в 20-е годы, несмотря на наличие бабушки-политкаторжанки, был обыск, и ее маленький сын (тот, который потом стал адмиралом) бегал по квартире и кричал: «Уберите меня, а то я скажу что-нибудь лишнее». То, что нельзя «говорить лишнее», я поняла очень рано. Сказать лишнее, даже в шутку, означало погубить и потерять маму и попасть в детский дом. Мама как будто старалась никак не влиять на меня и оберегала от возможных страданий и потрясений, а Мария Федоровна своей подчас глупой, по моему мнению, приверженностью царской России (она, например, уверяла, что мотив, который тогда играли кремлевские куранты, это не Интернационал, а молитва «Коль славен наш Господь в Сионе») отвращала меня от всего дореволюционного. Я радостно следовала тому, чему учили в школе: любила вождей и ненавидела врагов народа. Но во мне произошло раздвоение: я искренно верила тому, чему меня учила школа, и так же искренно была уверена, что сажают, пытают и расстреливают невинных. Мама накупила мне книг по русской и древней истории, и, прочитав одну из книг о Грозном, я неожиданно для себя сказала маме: «Сталин — Иван Грозный, а Ежов — Малюта Скуратов». Мама погрозила мне пальцем и с шутливой угрозой в голосе сказала: «Женька!» Она очень редко употребляла пренебрежительную форму, но я почувствовала, что она довольна мной.