Все книги, помимо содержания и материальных качеств (бумаги, шрифта, переплета, картинок, запаха), тоже на меня действовавших, имели еще особое свойство, которое можно сравнить со вкусом, но вкусом в другом измерении. Этот «вкус» мог соответствовать моему существу, потребности моего существа, как это произошло в высшей степени с «Багровым-внуком» Аксакова, как это было с Сетоном-Томпсоном, немного отклоняться, что было совсем неплохо, например, во «Фрегате «Паллада»» Гончарова, который мама вынула для меня из шкафа с книгами классиков, были странные для меня ясность и отсутствие чувств, а совсем другой, ночной, романтический и внушающий страх «вкус» был у книги «Рыцари Круглого стола» [85] , которую мы брали у Городецких и которую мне не хотелось отдавать обратно. Те книги, которые этого свойства, этих обертонов чтения не имели, были дрянные книги, у меня таких не было.

Конечно, и раньше у меня было понятие красоты, восхищение красотой, но теперь у меня образовался культ красоты, не мешавший другим моим культам — дикой природы, подвигов и прочего. Культ красоты соединился с увлечением античностью. Василий Кириллыч, историк и наш классный руководитель, как раз преподавал нам древнюю историю, а учебников у нас не было. Мама накупила мне книг: Эберса [86] о Египте, «Спартак» Джованьоли, два толстых тома «Греция» и «Рим» и другие. В этих книгах еще сохранялась винкельмановская традиция поклонения античности как времени, открывшем миру красоту, и я восхищалась вместе с книгами, хотя были статуи, которые мне мало нравились, а в рисунках на вазах я никакой красоты не видела. Но я была зачарована одной статуей — Гермесом (Праксителя) с его сочностью и ленцой молодого тела, не тренированного тела спортсмена, а не знающей своих возможностей, своей силы, своей прелести беззаботной, свободной и довольной жизнью (но и предчувствие ее скоротечности было в его задумчивости) молодости. Опасное увлечение: где найти сравнимое? сравнимое и доступное для меня.

Воздействие имен, так аппетитно описанное Прустом, не миновало и меня, но образы, ими вызываемые, были, увы, далеко не так поэтичны. Помимо красоты Гермеса (а кроме красоты, у него ничего и не было), я преклонялась перед Юлием Цезарем, и мне доставляло особое удовольствие его имя — Гай. Но из других книг и от мамы я узнала, что это ошибочное чтение, что его звали Кай, и это меня расстроило, как будто что-то убавилось у моего кумира, и я заставляла себя свыкнуться с этим именем.

Лиловолицая, толстобедрая, хромавшая учительница рисования по-прежнему преподавала в младших классах и осенью носила на уроки арбуз под мышкой, а у нас сменялись один учитель рисования за другим, тогда как другие учителя работали годами в нашей школе. Учителей рисования ученики не терпели, срывали их уроки, и те уходили из школы. Такова была традиция. Так, во всяком случае, дело представлялось мне в то время. Один из этих жалких учителей, продержавшийся два-три месяца, вздумал объяснять нам красоты архитектуры, золотое сечение и прочее. «Не мечите бисера перед свиньями» — не знаю, произвели ли на кого-нибудь, кроме меня, искомое впечатление эти объяснения, — в классе были мальчики и девочки, хорошо рисовавшие, может быть, все это было им понятно без объяснений. Я пыталась применить объяснения учителя к Москве, и в один прекрасный день меня проняло: глядя с угла на здание Моссовета, еще не надстроенное, еще классицистское, бледно-красное с белым, я вдруг как пропиталась красотой его пропорций. Я не сравнивала их с музыкальным ритмом, ума на это не хватало, хотя действие обоих, как сейчас подумаю, было если не одинаковым, то близким. Но это непосредственное наслаждение архитектурой больше не повторилось.

В 5-м классе нам начала преподавать ботанику учительница, которую звали Евгения Васильевна, по прозвищу «Парамеция» или «Туфелька». Евгения Васильевна была, наверно, намного старше, чем мне казалось. Всегда в черном платье, в пенсне, с полуседыми волосами, совершенно прямыми и коротко подстриженными, Евгения Васильевна, по словам Марии Федоровны, сохраняла вид дореволюционной курсистки. Евгения Васильевна говорила нам «дети», а не «ребята», как тогда было принято, и к каждому из нас обращалась на «вы», чего я сначала просто не могла понять, все думала, что она обращается ко всему классу. Евгения Васильевна никогда не смеялась, и не помню, улыбалась ли. Она жила совсем одна и во время войны умерла от недоедания. Евгения Васильевна рассказывала про свою ботанику (а потом зоологию и анатомию) без видимого пафоса. В первый раз то, что я узнавала в школе, было сравнимо с тем, что я читала дома. Ботаника дала мне то, чего мне хотелось: гармонию устройства мира, порождавшую уверенность в том, что все должно разрешиться благополучно. Но независимо от этой потребности в оптимизме я видела красоту мира в пирамиде живых существ.

Евгения Васильевна водила нас в Зоологический музей, где мы созерцали заспиртованных животных, дома я выращивала бобы, но они, достигнув некоторой высоты, отказывались расти дальше и сохли, а летом я собирала гербарий, но он был нескладный и не очень аккуратный, как все, что я делала руками (я долго не умела свернуть «фунтик» из бумаги и боялась зажечь спичку, мне казалось, что она меня обожжет, Зойка смеялась надо мной, но я не любила, когда кто-то делал что-то за меня, и мне хотелось уметь готовить, убирать, мыть пол, я пробовала на даче, но Мария Федоровна не позволила).

Я привыкла получать похвалы и ждала, и класс ждал, что мою тетрадку Евгения Васильевна назовет лучшей, но Евгения Васильевна отличила, педагогически правильно, одну не очень способную, но добросовестную и аккуратную девочку. Я была слишком настроена на лучшие отметки и похвалы и думала, что мне в жизни будет потому дано счастье.

Мария Федоровна не сидела больше в школе целыми днями, но бывала в учительской, брала домой проверять тетради (в чем я уже ей помогала) и извлекала для меня выгоду из своей помощи — покупала мне много тетрадей, а в начале года старалась подобрать учебники почище (некоторые учебники, правда, уже начали продавать в магазинах): «стабильные» учебники переходили от старших классов к младшим, грязные и растрепанные, разукрашенные добавлением неожиданных усов, бород, ног, рук, лап, рогов и дымящихся папирос к самым разнообразным представителям человеческого и животного мира.

В школу меня провожали и из школы встречали Мария Федоровна или Наталья Евтихиевна. Мария Федоровна устроила меня в учительскую раздевалку, где кроме меня из учеников раздевалась девочка, ходившая на костылях. Я боялась мальчишек, которые в воротах (вход для учеников был со двора) забрасывали девочек снежками, толкались и дрались (я в этом видела желание обидеть, ненависть), но и тогда знала, что потакаю своему малодушию вдвойне: перед мальчишками и перед Марией Федоровной, которая и слышать бы не захотела о моем желании входить со всеми вместе («Я все для тебя делаю, а ты…» и т. д.). В учительскую раздевалку вход был с улицы, через бывшую парадную дверь, вешалка располагалась на ступеньках парадной лестницы, отгороженной от коридора застекленной перегородкой с дверью.

Я уже не чувствовала себя плохо в школе. Мне нравилось бегать по внутренней лестнице, нравилось пить из бумажного фунтика холодную сырую воду из крана, нравилось забегать в темный коридор, где находился кабинет директора, нравилось ходить по узкой деревянной лестнице в библиотеку, где, уже учась в шестом классе, я взяла первый том «Войны и мира», потому что у нас дома первого тома не было.

Во время болезней мама давала мне с самых ранних пор тома Брема, а теперь к ним прибавились «Вселенная» [87] и «Человек», все издания Брокгауза и Ефрона со множеством рисунков и на отдельных листах с цветными иллюстрациями под папиросной бумагой. Книга «Человек» по-своему касалась проблем красоты: человечество в ней делилось на длинноногих и коротконогих; мои симпатии были отданы длинноногим, и меня сокрушало, что я, по-видимому, не попадаю в их число — я становилась (или была от рождения) эстетом, но это слово было мне неизвестно.