Золя и Таня стали по вечерам сидеть на сундуке в углу передней, между дверями Березиных и Вишневских. Они говорили тихо или шептались, хихикали и смеялись — я уже лежала в постели, а Мария Федоровна, проходя из кухни в коридор, говорила им: «Пора спать. Женя уже легла», но в их последующем хихиканье я чуяла презрение ко мне. Было обидно, но мне не о чем было бы с ними шептаться. В моей жизни начало образовываться пустое место.

В присутствии других людей, и моем в том числе, Золя и Таня употребляли особый язык, состоявший в добавлении к каждому слогу еще слога, начинавшегося с «к», вот так: «хокочекешькечакаюку?» — «Хочешь чаю?» Я не понимала этот язык, не могла тем более говорить на нем, хотя один раз у меня неожиданно вырвалось: «Чекувоку?» («Чего?»), и они могли подумать, что я их понимаю, но они только засмеялись.

Игра в игрушки и куклы скоро прекратилась, хотя мне купили еще одну куклу. Она вскоре была забыта, да и куплена была как ответ на куклу, которую Владимир Михайлович купил Тане. У той куклы размером с трехлетнего ребенка были обычные кукольные волосы из пакли, и Владимир Михайлович отдал ее в мастерскую, где ей приклеили настоящие человеческие белокурые волосы. Владимир Михайлович купил эту большую и, соответственно, дорогую куклу скорее всего для того, чтобы все видели, как ему ничего не жалко для своих детей. Таня была рада, по-моему, не столько самой кукле, сколько обладанию такой редкостью. Мне сразу тоже захотелось новую куклу. Мария Федоровна сказала, что с такой большой куклой неудобно играть, что это хвастовство, что мне совсем не нужна огромная кукла, и мы купили куклу не очень большую. Мария Федоровна окрестила ее Милочкой, а у меня не было для нее имени. Предыдущую куклу звали Ирочкой. Я играла с этими куклами (но еще больше с маленькой целлулоидной, не имевшей имени), причесывала их, смотрела, как у них закрываются и открываются (со стуком) глаза (Мария Федоровна рассказывала, что до революции были куклы, говорившие «мама»), усаживала, укладывала, одевала, раздевала, прикрывала одеяльцем, кормила обедом из сухой рябины и желудей, шила на них, но любила я больше мягких зверей и не забыла их, даже бросив играть в куклы. Самый старый, на год моложе меня, был медведь красного цвета из вытертой бумазеи, жалкого вида, маленький и истрепанный. Васькой назвала его Мария Федоровна, а другого, позднее подаренного мне какими-то знакомыми мамы медведя она назвала Андрюшкой в честь своего воспитанника. Этот медведь был желтоватый, большего размера и с широкой мордой. Были еще маленькие медведи, которые так и звались Мишками, а мама подарила еще (из Ленинграда привезла) сделанных из одинаковой темно-коричневой бумазеи, стоявших на четырех лапах медведя и собачку, Мишку и Шарика. Был еще Бобка-бульдог в сидячем положении. А последней зимой мама купила щенка, у которого на коротком хвосте на пружинке дрожала муха или пчела, а голова повернута назад, одно ухо торчало кверху, другое — опущено вниз, и он с ужасом смотрел на пчелу. К началу войны эта игрушка была еще новая, и Мария Федоровна сменяла ее у Левковских на кусок хлеба. Мне тогда не было жалко с ней расстаться.

От раннего детства остались разрозненные матрешки и кубики, ванька-встанька, а откуда пришел ко мне хорошенький, черный с золотом, с резной дверцей, маленький кукольный шкаф? Мама купила мне бирюльки, блошки, лабиринт с шариками в круглой, старинной деревянной коробочке — где она его выискала? Была еще кукольная посуда, одежки, какие-то коробочки, и кое-что из всего этого богатства, что не удалось продать в войну, осталось, очень непохожее на современные игрушки.

Я каталась на коньках «снегурочка», которые прикреплялись на время катанья к обычным башмакам: на каблуке делалась дырка и прибивался вокруг нее металлический четырехугольник — в дырку входил выступ конька, а впереди башмак сжимался чем-то вроде маленьких лопастей, они сближались, когда специальным ключом завинчивали винты. У этих коньков был загнутый кверху нос, они были довольно низкие и с относительно широким полозом. Я шла на Тверской бульвар по тротуару иногда прямо на коньках, хотя ноги временами подгибались в лодыжках, иногда коньки надевались (а калоши снимались) на бульваре. Мне очень нравилось кататься на бульваре, когда бывал мороз градусов в десять, а свежий снег выпал несколько дней назад. Тогда получалась ровная, белая, гладкая поверхность, и коньки скользили превосходно. Теоретически должен был бы быть хорош лед, образовавшийся сразу после оттепели, но он получался черный и весь в ямках, во вмятинах (следы ног на размягченном снегу так и замерзали), и его скоро посыпали песком, что радовало Марию Федоровну — не скользко, но не меня. Иногда мы ходили на Патриаршие пруды, где был каток.

Лыжные костюмы делались тогда из толстой байки. Куртка внизу переходила в пришитый пояс или подбиралась резинкой, длинные штаны-шаровары внизу тоже с резинкой или узкой поперечной полосой. Мария Федоровна была против этих костюмов (она и ее ровесницы катались в шубах): «В костюме холодно, схватишь воспаление легких». И я, одна или почти одна, каталась в шубе, но катанье было таким наслаждением, что я забывала, что отличаюсь в худшую сторону от других, и каталась в свое удовольствие. У меня быстро уставали ноги. Я подкатывалась к скамейке, поворачиваясь спиной на ходу, и отдыхала, но Мария Федоровна не разрешала сидеть, сколько захочется, опять-таки боясь, что я простужусь. Каталась я не просто, а старалась подражать мальчишкам и появлявшимся иногда среди детей спортсменам на беговых «норвегах» — я тоже сильно наклонялась и сильно махала руками.

Летом 1938 года (мне было двенадцать лет) мы сняли дачу по Ярославской железной дороге. Остановка называлась «Платформа 57-го километра», а деревня, где мы жили, Быково. Взрослые говорили, что все это место называется или называлось Абрамцево, но для меня оно долго оставалось Быковом.

Абрамцевское Быково было маленькой деревней, домов в двадцать.

Мы поехали снимать дачу ранней весной, чтобы нас не опередили конкуренты. Уже в поезде я почувствовала (и меня забило взвинчивающей, не дающей успокоиться дрожью), что место, по которому мы ехали, лучше всех тех, где я бывала раньше, и больше соответствует моим представлениям о том, какой должна быть природа.

Когда мы порядочно отъехали от Москвы, по сторонам пошел лес, и везде, под деревьями и на открытых пространствах около станций, где лес прерывался, сплошной массой лежал снег, усиливая пустынность и дикость места.

Наконец мы вышли из поезда. Вокруг не было никакого жилья, только снег и деревья и — о чем в поезде можно было лишь подозревать — возбуждающие запахи ранней весны. Снег уже начал таять, и влажный, холодный, пьянящий запах шел от него, от образовавшейся воды, от мокрого дерева платформы, от мокрой коры деревьев. Там были деревья разных пород, главным образом ели, большие ели впереди леска на той стороне, где мы шли, и маленькие, стоявшие поодаль друг от друга елки — на другой. Железная дорога делала в этом месте изгиб и вместе с этими елками, за которыми была белая равнина, влекла идти вдоль нее.

И все время, пока мы шли до деревни, вокруг нас были снег и ели.

И теперь, осенью, когда разъезжаются дачники, опушки абрамцевского леса как будто возвращаются во времена столетней давности. Стена деревьев с желто-красной пестротой лиственных пород и потемневшей к концу лета зеленью елей, кажется, загораживает собой молчание незахоженного, не пробиваемого постоянным шумом леса. А тогда в загородной местности еще сохранялась сельская тишина, остаток царственной тишины доисторических времен, тишины, не исключавшей звуков, но господствовавшей над землей, обнимавшей, могущей обнимать землю, потому что она была больше земли со всеми ее звуками (теперь соотношение изменилось, производимый человеком механический шум стал больше тишины).

В деревне таяние снега было более заметно, снег был плотный и грязный, а дома — низкими. Деревня выглядела невзрачной, ничтожной, беззащитной среди пространства, где не было ничего, кроме снега и леса. Тем достойнее благоговейного уважения казалась мне жизнь крестьян, проходившая в сопротивлении слабыми (в чем и заключалось благородство) средствами напиравшим на нее могучим силам.

Быково находилось у края большого круга, ограниченного каймой деревьев. Противоположный высокий берег реки закрывал часть горизонта близко у деревни, а с других сторон горизонт был далеко, и на поверхности круга была видна еще одна деревенька в полях, перелески, растительность на высоких берегах и в пойме реки, нераспаханные кусочки земли с кустами и деревцами среди полей и вдали большие леса.