Мне было необходимо играть с другими детьми, но было также необходимо играть одной, потому что присутствие других мешало думать и грезить.

Грезы представляли собой постоянный рассказ в изображениях и словах, со множеством вариантов. Помимо моего собственного успеха, все приводило в них к счастью всеобщему и всемирному. В Быкове в грезах образовался мой брат Володя, и также там фигурировала Зина Зайцева, девочка из нашего класса. Втроем мы совершали необыкновенные подвиги, вроде полетов на Луну, приносившие спасенье человечеству, а нам бессмертную славу. Мне хотелось славы.

Я была совершенно уверена, что ни один ребенок не любим и не любит дома так, как меня любили мама и Мария Федоровна и как я их любила, и что ни одному ребенку не бывает так хорошо, как мне. Особенно сильно домашнее счастье я испытывала в городе зимой, холодными, а еще больше мягкими вечерами, когда свежий, пухлый снег окружает теплоту дома, не давая ей остыть, отделяя ее от соприкосновения с холодом внешнего мира.

На даче, даже в Абрамцеве, радость расходилась, рассеивалась по всему видимому пространству.

Утром я слышала пионерский горн пастуха и хлопанье кнута, а если я приподнималась на постели, то после стука и скрипа ворот «двора» я видела лоб с рогами, хребет и кострец хозяйской коровы, продвигавшиеся быстро и волнообразно мимо окна. Я еще раньше выучилась щелкать веревкой в воздухе, но у меня никак не получалось раскрутить веревку над головой и щелкнуть ею по земле. В Быкове я уже оставила это занятие. Пастухи принадлежали к поэтической породе людей, проводящих свою жизнь среди природы и любящих животных. Однако пастухи, которых я видела в деревнях, не соответствовали идеалу. Они были злые, ругались грубо и с надрывом, казалось, они срывают злость на ни в чем не провинившихся, хотя бестолковых коровах, ненавидят их. Они ходили босые в любую погоду, но черные, задубелые ноги, грязная одежда делали их похожими на бродяг, а подпаски, им помогавшие, подражали им в грубости и беспричинной злобе.

Вечером было весело смотреть, как возвращается стадо, особенно когда мама бывала на даче, потому что с ней приходило устойчиво добродушие, при котором все воспринимается с душевным удовольствием, без нее же наша жизнь была более деловой, а у Марии Федоровны доброе расположение чередовалось с недовольством.

Мы смотрели, какая корова идет первой: светлая или красная предвещала ясную погоду. Мы также смотрели на заходящее солнце: багровый закат означал ветер. Независимо от этих наблюдений погода была все время ясной, сухой и безветренной.

Раз я полюбила Абрамцево, мне уже было все равно, красивое оно или некрасивое, каким находят его люди, для меня оно было лучше всего, и если оно кому-либо не нравилось, я могла только страдать и желать исправить несправедливость или отомстить.

«Полюбится сатана лучше ясного сокола», — для любви любящий, его способность любить важнее предмета любви, но возможность любви может остаться нереализованной (по воле случая Хозе не встретил Кармен).

Железные дороги приближают отдаленные места к Москве: Ярославская приводит с собой хвойные деревья, Белорусская — березовые рощи. В Абрамцеве чувствуется Север, но только намеком на грустную бедность северного пейзажа.

Абрамцево не подавляет бесконечными просторами и не вызывает снисхождения миниатюрностью. Оно соразмерно нам. Абрамцево скромно, оно занимает мало места и под низким, зимним и под высоким, летним небом.

Все, что есть в Абрамцеве, есть и в других местах той же полосы, и как бы искусно и вдохновенно ни был описан абрамцевский пейзаж, по описанию его нельзя отличить от любого другого пейзажа, так же или менее достойного описания.

Красота Абрамцева — в гармонии частей и целого, в богатстве, разнообразии линий и форм, в прелести отдельно взятых деталей, то есть в том, что составляет также красоту живого тела человека и других существ. Деревья, кусты, склоны берега реки хороши сами по себе и, образуя не похожие друг на друга группы, как будто скомпонованы чьим-то талантом во множество готовых и превосходных картин. И, как у всякого живого существа (чем живое отличается от произведения искусства), красота там сочетается с некрасивостью, борется с ней и побеждает.

Абрамцево не замкнуто в своей гармонии и этим не похоже на рай, оно не заключает вас в себя, не отделяет от остального мира, вы вольны покинуть его или остаться.

Абрамцево было также для меня отдохновением от мук проклятого Крылатского, бальзамом для нанесенных им мне ран.

За зиму горе мое уменьшилось, но я немного страшилась дачи, деревни, из которой, побеждая мои представления, стало выпирать то, чего бы я хотела, чтобы совсем его не было. Но уже поездка весной в Абрамцево принесла мне облегчение, а летом там и вовсе было хорошо.

В нашем доме были корова, гладкая и чистая, дававшая превосходное, жирное молоко, теленок, свинья в закутке, куры, кот и собака с деревенским именем Шарик. Никто их не обижал. Дом снаружи и внутри крепкий и чистый. Хозяева — работящие, может быть, больше, чем другие, потому что не здешние, а из Белоруссии, беженцы Первой мировой войны. Но, кроме крепкой и простой Вальки, они были какие-то печальные, и отец, и мать, и сын Ваня, который работал на заводе в Мытищах, доставляя семье деньги. Может быть, они предчувствовали свою близкую смерть: через два года хозяйка умерла от рака, хозяин — не знаю, от чего, а потом повесился Ваня.