Успехи у него были. Он первым освоил сногсшибательный твист. Каскад конвульсивных движений пьянил его. Когда он танцевал, вокруг образовывалась толпа зевак. Но дружинники не давали развернуться. Они вежливо предлагали покинуть танцевальный зал.

Серж удалялся с поднятой головой. Вместе с ним уходили его дружки. Остаток вечера проводил в ресторане или на даче. Папина машина всегда была в его распоряжении. Рядом с папиной дачей находились дачи писателей и научных работников. На соседних дачах всегда было уныло, тихо. Представьте, эти отсталые люди приезжали на свои дачи работать! Смешно! С виду как будто передовые и культурные, они никак не могут понять элементарную истину: работать можно везде, а отдыхать только в определенном месте! И Серж пытался перевоспитывать их личным примером. Он показывал им, как надо отдыхать. Когда Серж включал магнитофон, то на километр вокруг была слышна какофония ультрамодной музыки. Спасаясь от визга, скрежета и завывания, зверьки и птицы прятались в чаще леса. Соседи закрывали ставни. А пес Джек остервенело бросался на магнитофон, как на своего лютого врага, и громким лаем дополнял джаз.

Все были в восторге от его лая:

— Молодец, Джек! Здорово сбацал!

На даче шпарили твист до одурения. Пили марочный коньяк. Домой возвращались утром.

Отец делал вид, что ничего не замечает. Мама только просила:

— Береги себя. Не путайся с уличными.

Жизнь катилась, как машина по асфальту. Все было прекрасно. И вдруг произошла осечка.

Сергея вызвали в райком комсомола. Беседа была долгой.

— На чьи деньги кутишь в ресторанах?

— Папа дает.

— Сколько?

— Рублей сто… — Сергей замялся и поспешно добавил: — Сто в месяц.

— А ты разве не знаешь, что у твоего отца заработная плата сто семьдесят рублей?

Нагорный пожал плечами:

— Не интересовался.

— Врешь!

Из райкома Нагорный ушел без комсомольского билета.

Мама сказала:

— Не беда! Можно и так жить.

Папа сказал:

— Это хуже. Завтра подумаем. Безвыходных положений не бывает.

Но подумать не удалось. Назавтра папу вызвали в органы милиции. Его деятельность осветили лучи «Комсомольского прожектора».

Мама прятала ценности и носила передачи.

Дачу конфисковали. Машину тоже.

Жизнь стала скучной. Денег, этих презренных бумажек, не было. Дружки не проявили чуткости, они, как Сергей печально констатировал, откололись.

Нужно было заниматься трудоустройством.

В эти невеселые дни повестка из военкомата показалась билетом в спасительное будущее. Он с радостью шел служить. Армия выводит в люди!

Первые же дни службы его разочаровали. Особенно угнетал режим дня, жесткий распорядок. Его натура не привыкла к дисциплине. В солдатской карточке Нагорного в графе «Поощрения» было уныло пусто. Зато в соседней графе росло число внеочередных нарядов и других наказаний. Гауптвахта стала его вторым домом. Нагорный даже шутил:

— Солдат на губе, а служба идет!

Это были невеселые шутки. Они никого не веселили. За короткий срок службы Нагорный свыкся с положением нерадивого солдата, привык, что его переводили из подразделения в подразделение. Повсюду от него спешили избавиться.

Он все это видел и понимал. Однако совесть его не мучила. Он даже гордился собой. Его авантюристическая натура стремилась прославиться любым способом. И он прославлялся дурными поступками. Нагорный довольствовался сознанием, что запросто может сделать то, на что ни один из сослуживцев не решится. А наказание он воспринимал как должное, как бесплатное приложение к «подвигу».

Так было и на этот раз. На гауптвахту он попал за самовольную отлучку. Мама прислала «страдальцу» двадцать рублей. Неделю Нагорный носил деньги в кармане, не зная, на что их истратить. Тратить было решительно не на что. Кормят отлично. Одевают и обувают. Развлечение — бесплатное: кино, танцы, правда, в своем, солдатском клубе. Что еще надо?

Ему захотелось пива.

После вечерней поверки махнул через глиняный двухметровый забор.

В ближайшей закусочной небрежно бросил на мокрый прилавок пятерку:

— Пару кружек и сто пятьдесят.

Пил медленно. Вспоминал столицу, пивной бар на Добрынинской площади. Там пиво пьют с вареными раками, копченой воблой. А тут подают какие-то соленые зернышки от абрикосов.

— Служивый!

— Браток!

Подвыпившая компания завсегдатаев окружила солдата.

— Не побрезгуй выпить с фронтовиками!

Нагорного усадили за стол, сунули в руки стакан.

— Пей!

После второго стакана зашумело в голове и все окружающие предметы поплыли в каком-то радужном тумане. Нагорный с кем-то обнимался, с кем-то спорил, кому-то жаловался на сержантов, которые «зажали», «не дают развернуться», «не признают талантов». Кто-то яро возражал. Нагорный схватил его за лацканы пиджака и потянул на себя. Тот изловчился и ударил в ухо. Опрокидывая стол, Нагорный кинулся на обидчика.

Сергей смутно помнит дальнейшие события. Чьи-то сильные руки скрутили его. Синие фуражки милиционеров, красные повязки патрулей.

Вот уже третьи сутки Нагорный в одиночестве пытается вспомнить ход событий злополучного вечера, но отрывочные воспоминания не дают ясной картины.

Нагорный смотрит в темное окно, вздыхает:

— Эх-х!.. И название какое неприятное. Как ругательство: га-упт-вах-та!

Ветер монотонно стучит в стекло костлявой веткой карагача. Со двора доносятся мерные шаги часового. А на душе муторно. Ох как муторно!