Море, словно гигантская танцовщица, исполняющая танец змеи, ритмично потрясало своими бесконечными белопенными и прозрачными шелками. Дети наслаждались сладкими, мягкими и горячими zabajones! [7] Потом побежали смотреть, как катаются на роликах. На небе собирались бесформенные темные тучи. Мы вошли в помещение. В главном зале кипела шумная, пестрая жизнь. Истинное вавилонское столпотворение! И так странно было видеть в этом хаосе, в чужеродной толпе родной островок, родной дом, милые домашние лица; этот плавучий человеческий островок, как бы оторвавшийся от континента, жил и перемещался — я видел сильные мужественные плечи моего отца, серебряную головку Ненне. И лицо Этелки, которую я только что узнал, казалось столь же милым, домашним, родным, словно она уже была частью этого островка, больше того — так было всегда.

— Куда вы собираетесь завтра, Этелка? — спросила Ненне, и я заметил, как она перевела глаза с Этелки на меня и с меня на Этелку. Она угадала нашу любовь раньше, чем мы сами ощутили ее в себе.

Этелка еще не могла ничего сказать об их планах на завтра.

— Не хотите ли пойти в картинную галерею?

— Я очень люблю смотреть картины, но папеньку это утомляет, он хочет, чтобы я пошла без него.

— Так пойдемте вместе, — сказала Ненне. — И Элемер пойдет с нами, он будет нашим гидом.

Этелка повернулась ко мне, словно к старому знакомому, товарищу детских игр.

«Какой я счастливый, — думал я в тот вечер, собираясь ложиться. — Я имею все, что только можно пожелать. Красота окружает меня со всех сторон! Какое же неблагодарное существо человек: когда решительно все у него в порядке, он непременно постарается это разрушить, призвав себе в помощь что угодно, хотя бы ночные кошмары».

О любви я не думал, просто радовался всему, что радовало душу. Любовь же почитал в некотором роде романтической экзальтацией.

«Не понимаю, как можно влюбиться в одну какую-то женщину, — часто говорил я, — когда они все так прекрасны. Ими следует любоваться, однако придавать им чрезмерное значение, право, нельзя».

Мы поселились в Риве, в старом итальянском отеле; отец со студенческих лет ежегодно приезжал в Венецию и останавливался только здесь. Весь отель, от хозяйки его до последнего слуги, был нам знаком, и мы чувствовали себя здесь как дома. Нам оставляли обычно одни и те же номера. Папа не любил места, облюбованные венграми, и потому ни за что на свете не пожелал бы остановиться в Лидо.

— Венгры и евреи испортили бы Венецию, если бы ее можно было испортить, — говаривал он.

По утрам — но совсем не рано — меня будили гудки больших пароходов и репетиции духового оркестра. Пробуждаясь от дремоты в постели под белым балдахином, окруженной сеткой от комаров, я долго вслушивался в эти необычайные звуки труб и гудки. То были самые желанные моей душе звуки, я испытывал благодарность к фанфарам, которые вызывали меня в этот мир красоты из неведомых мрачных сновидений. Из пучины каких страданий, кто знает?!

Удрученно и меланхолично я выдавливал мед на кусок хлеба с маслом. Вероятно, в эти утренние часы в моей душе еще клубился туман сновидений, медленно рассеиваясь, словно дым позади скрывшегося вдали поезда. Впрочем, говорят, так вообще бывает с людьми нервными: они просыпаются подавленные и лишь позднее, среди дня, приходят в себя и способны радоваться жизни.

Мы увидели Этелку под одной из живописных арок галереи старинного кафе «Флориан». Тут же решили идти в Академию.

— Пойдемте пешком, — предложила Этелка.

— Вам нравятся венецианские улицы? — спросил я.

— Очень. Это город Тишины: единственный в мире город, где не услышишь громыханья телеги. Я обожаю тишину.

Она и правда была сама фея Тишины, и я только сейчас осознал, что и накануне в Лидо, среди шумной музыки и толчеи, Этелка, куда бы ни шла, оставалась на островке Тишины. Этелку повсюду сопровождала чистая атмосфера Тишины. Как будто в нескольких шагах от нее все умолкало, стихало, и ее большие бархатные глаза заглушали тревоги души, как заглушают звук бархатные подушки. Я часто вспоминаю и не могу вспомнить ее голос, хотя узнал бы его из тысячи, когда же слышу его, мне всякий раз кажется, что это вовсе не голос ее, а сама душа. Быть может, оттого она умела разговаривать и с моей бабушкой, давно не слышавшей человеческих голосов. Этелка так легко скользила по большим безмолвно-гладким мраморным плитам, среди голубей той голубиной площади, над которой золотом и многоцветьем вырисовывается на фоне неба немыслимый, сказочный Сан-Марко; она так легко скользила вдоль длинной кружевной ленты древних прокураторов, как плывет в тишине сама Тишина, как само Счастье.

Но вскоре зашумели вокруг нас картины, с мощных стен зала они громко рассказывали легенду о деве Урсуле [8] . Я, все еще дитя, любимчик нянюшки Виви, как в детстве обожавший сказки, с радостью показывал моим спутницам дивную пестроту лиц и фигур: застывших в безмолвном ожидании послов с их роскошно завитыми куафюрами и яркими, в обтяжку, камзолами; взволнованного короля; кедровые мачты с трепещущими парусами; мраморные дворцы с просторными многолюдными балконами; мосты, корабли, пристани, потолки залов; златокудрого королевича, пашу, шествие кардиналов, одиннадцать тысяч девственниц, золотые нимбы святых, жестоких язычников со стрелами. Но Этелка нашла картину, на которой была запечатлена тишина, она нашла картину, изображавшую вечер: Урсула мирно покоится в своей девической постели; в квадрате света, падающего через отворенную дверь, стоит ангел; возле кровати дремлет собачка; на столе — раскрытый молитвенник; комнату заливает серебристо-серая тишина старинных красок. На подушке под головой юной девы можно разобрать латинское слово.