— Я не посредник с биржи труда.

Всем этим узнаваниям всякий раз сопутствовало тяжелое чувство, ошеломляющее и гнетущее. Отчего, например, мне уже с давних пор было так неприятно видеть Фазекаша, моего одноклассника с костлявой физиономией и темными подглазьями? Только теперь я понял: он напоминал мне второго подмастерья, угрюмого бессловесного статиста из моей другой жизни, жизни ученика столярной мастерской. Так, мало-помалу, я узнал и всех остальных. Карчи Ходи, который умел так закатисто хохотать, чем-то напоминал младшего подмастерья. А в Хорвате, моем славном бедняге Иване Хорвате, усерднейшем ученике нашего класса, с величайшим удивлением узнал по какому-то обороту во время самого обычного разговора уличного продавца газет, к которому обратился тогда на улице. И Краус напоминал мне одного из этих мальчишек.

Обнаруженные соответствия были абсолютно беспорядочны и, как правило, возбуждали во мне недоумение и растерянность. Как, например, в случае с Кинчешем. Я никак не мог взять в толк, почему мне все время казалось, что этот человек не только походит на мастера, но он и есть тот самый мастер. Кинчеш поселился в нашем городе, занялся строительными подрядами, дела у него, по-видимому, шли неважно, он стал сильно пить, с клиентами встречался в ресторане «Мехико». Вполне возможно, что он был вовсе не дурной человек, в сущности, я его не знал.

Помимо отдельных личностей я иногда узнавал также ситуации, события, подчас такие, которые происходили до виденного мною во сне, то есть в более ранний период моего ученичества или даже еще раньше. Но, что было тревожней всего, я часто узнавал такие вещи, которые хотя и случались во сне, но могли произойти лишь позднее, то есть после моего бегства в город. Это и было главной причиной все чаще возникавшего у меня подозрения, что мой сон вовсе не кончился, а просто каким-то образом временно ушел в подсознание. Что та темная и гнетущая другая жизнь и сейчас протекает где-то за моей спиной и сопровождает меня как тень, хотя я и не всегда ее замечаю.

Расскажу лишь несколько случаев.

Одна такая история произошла еще в школе. Как-то пришел циркуляр, оповещавший о том, что учащийся имярек исключен из школы без права продолжать обучение в какой-либо иной школе страны; подобные циркуляры у нас было принято читать учащимся вслух, ради наставления и устрашения. Упомянутый мальчик задумал наивное мошенничество: он украл школьное удостоверение своего товарища и сделал попытку поступить с его помощью в другое учебное заведение.

«Бедняга, — думал я под равнодушный голос учителя, читавшего циркуляр, — какая странная идея! Итак, он хотел прожить свою жизнь под чужим именем?»

И в тот же миг, словно кто-то ответил на мой вопрос, я вдруг понял, что сделал то же самое. Я понятия не имел, как это произошло, но уже знал, что тоже украл школьное свидетельство и хотел прожить свою жизнь под чужим именем.

Нечего и говорить, какие душевные муки я испытал, когда это дошло до сознания. Моя щепетильная совесть восставала при мысли, что во мне живет мошенник.

Однако ничего определенного я еще долго не знал.

Другая странная вещь произошла в налоговой конторе, куда я отправился сам, чтобы заплатить за аттестат зрелости. Это было в первых числах июня, потные клиенты томились в ожидании перед решеткой, за которой без пиджаков сидели канцеляристы. Они чувствовали себя необычайно важными персонами, высокомерно шутили, с величественным видом умели не слышать мольбы и просьбы поторопиться, время от времени опускали деревянные решетки окошек и удалялись. Особенно упивался сознанием своей власти кассир, остривший напропалую.

— Теперь пусть подойдут червячники! — крикнул он на весь зал.

К его окошку поспешили с повестками те, что разводили шелковичного червя. Старики крестьяне, девушки в белых кофточках и жилетках с оловянными пуговицами, в туфельках без задников, судорожно сжимавшие под черными платками налоговые книжки. Помещение было грязное, голое. Пол затоптан, заплеван, всюду валялись бумажки. Желтые крашеные столы пестрели чернильными пятнами и были немилосердно изрезаны. Синие и белые папки казались более темными по краям — там, где осела пыль. В этой пыли и жаре пестрые крученые шнурки, как и сама бумага, казалось, вот-вот рассыплются в прах. От больших амбарных книг и расчерченных на рубрики бумажных простыней несло затхлостью. На полках у письменных столов, вставленные один в другой, торчком стояли нарукавники служащих, снятые за ненадобностью. На стене тускнели без стекла портреты короля и королевы в молодости. Все было гадко, грязно.

И вдруг мне, чья жизнь протекала в красивой, богатой, утонченной атмосфере, совершенно неожиданно представилось, что по-настоящему дома я здесь, в этой пыльной, неприветливой канцелярии. Я узнал эту безотрадность, этот прокуренный воздух, эти брюзгливые физиономии! На мгновение я почувствовал, что вновь проснулся в жизнь моих сновидений. И теперь полностью уверился в том, что та, вторая жизнь продолжается и что весьма важную роль в ней играет подобная этой контора. С той поры укоренилось во мне непобедимое отвращение ко всякого рода конторам и канцеляриям.

И еще я заметил в себе одну вещь, а именно некую животную стихийную чувственность, которая изредка вдруг просыпалась во мне и, по-видимому, находилась в полном противоречии с моею натурой вообще.

Женская красота волновала меня давно, я с жадностью наслаждался ею в той мере, в какой это было возможно дома, в театре, на улице; утонченность, привитая с детства, проведенного среди красивых элегантных женщин, научила меня восхищаться даже мелкими, но изящными деталями женского туалета; те две детские влюбленности, какие довелось мне испытать, сделали в моих глазах священными каждую частицу женского тела, каждое движение его, красота же матери (которую щадили и годы) вовсе бы придала женщине святость, если бы с некоторых пор не преследовало меня при виде матери то ужасное воспоминание. На картины и, в особенности, на скульптуры, изображавшие обнаженное женское тело, я смотрел как на изображения не доступного мне пока божества, и эта атмосфера красоты освящала и очищала самые чувственные мои вожделения, которые, таким образом, были прекрасной и поэтичной молитвой, обращенной к неведомому идеалу.