– Слушайте, а может, их просто загипнотизировали?
– без всякой связи с предыдущим вернулся он к их старому разговору.
– Просто внушили быть такими, какие они есть? Как это делает школа, церковь или телевизор?
– Священник хмыкнул.
– Нет, я серьёзно, может, им в состоянии транса так хорошо, что они не хотят возвращаться? А и в самом деле, что они здесь увидят - скучную работу, серые будни, надоевшее до чёртиков представление о времени, которое олицетворяет будильник, и пространство, сделанное из тесной квартирки, лифта и дороги на службу. Недаром, Шопенгауэр считал, что у сомнамбул раскрепощается воображение, позволяющее воспринимать "вещи в себе" непосредственно, как это бывает у художников.

Учитель поднял плоскую гальку и плашмя бросил в океан.

– Э, опять вы за своё!
– Священник вспомнил их беседу.
– Повторяю, это бред чистой воды. Изменённое сознание... Тьфу! Поместите сюда на денёк вашего Шопенгауэра, сразу бы одумался. Ох, ты боже мой, болтать легко, когда сыт, а без скучной, как вы выразились, работы, давно бы все вымерли. И вообще, отстаньте вы со своим Шопенгауэром, мне ещё еду готовить.

Учитель насупился. Набрав в горку камней, стал швырять их один за другим в воду, наблюдая, как они прыгают по волнам, прежде чем затонуть. Это напоминало ему человеческую гонку, бег с препятствиями, бессмысленные скачки. До вечера он хранил молчание, но к ночи не выдержал.

– Вы, конечно, правы, какие из них художники. Обыкновенные безумцы.

В священнике проснулся христианин.

– Но разве они виноваты? Так распорядилась судьба.

– Судьба, - эхом повторил учитель.
– Знать бы ещё, что это такое.

Он прислонился через кулак к оконному стеклу, и долго смотрел в непролазную тьму.

– Вы бы ложились, сейчас охранники свет погасят.

– Да-да, конечно.
– Учитель оторвался от окна.
– Нелепая, однако, ситуация - оказаться среди умалишённых, - растянулся он на продавленной железной кровати.
– Но знаете, меня и раньше не покидало ощущение, что я в сумасшедшем доме.
– Он насмешливо скривил губы.
– Представьте, один нормальный, а вокруг чокнутые. У вас такое бывало?

– Нет.

– Счастливец! А я давно живу в театре абсурда. Взять хотя бы ровесников - у всех крыша едет. Даже у мужчин, а про женщин уж и говорить нечего. К нашему возрасту трудно сохранить здоровье, а психическое и подавно.

Священник хихикнул в кулак.

– Значит, вам здесь легче.

– В определённом смысле да. Ну ничего, скоро и вы привыкнете.

Учитель отвернулся к стене, и ржавые пружины в кровати угрожающе завизжали.

Прошёл день, и охранника, пристрелившего собак, доставили в лагерь. Надо отдать должное, полицейские работали оперативно. Мест уже не хватало, и его поселили в уже набитом битком доме. Бывший охранник ничем не выделялся, также спал на срочно устроенных для него высоких нарах, с которых пару раз свалился, не обратив внимания ни на посиневшие сразу ушибы, ни на сочившуюся из ссадин кровь, а в остальное время с соседями, чьё существование оставалось для него тайной, шатался по залитому солнцем побережью. Несколько раз его замечали священник с учителем, но ни о какой месте, речь, естественно, уже не шла.

– Грустно всё это, - только и заметил священник.

– Чертовски, - тихо откликнулся учитель.

В отличие от остальных сомнамбул, с охранником их связывало личное - бешеная неприязнь, презрение, злость, уступившие место жалости, так что им было трудно смотреть на сгорбившуюся фигуру, потухшие глаза, с характерным отрешённым взглядом, и они, не сговариваясь, отворачивались. Между тем учитель как в воду глядел: их со священником вирус не брал. И таких в лагере оказалось несколько. Одушевляя болезнь, учитель первое время думал, что скоро пробьёт и его час, что лунатизм забавляется, играя с ним, как кошка с мышкой, откладывая исполнение вынесенного приговора на потом. Но шло время, "потом" всё не наступало, и постепенно он укрепился в мысли, что вирус пощадил его.

– А ведь мы с вами счастливчики, святой отец, - сказал как-то он, - считайте, в сорочке родились.

– Не сглазьте, - ответил священник, думавший о том же.

– Тьфу-тьфу, я не суеверный, - насмешливо постучал по дереву учитель.
– А священнику им быть и вовсе не пристало.

– В пятый раз говорю, не называйте меня так.

– О, забыл! Вы же скинули рясу, ходите в одних подштанниках. Подряснике, простите, но какая разница, главное, скоро этот ад кончится.

– Для нас?

– Для всех. Раз некоторых болезнь не тронула, значит, она излечима.

– Сомнительное утверждение. Чума тоже не всех косила.

– Но от чумы умирали, а от лунатизма нет. Ergo, как чума у некоторых проходила, если больной не успевал до этого отдать концы, так и лунатизм у всех пройдёт. Вопрос времени.

– Жизнь тоже вопрос времени, - вздохнул священник.
– А вы, однако, оптимист, не замечал.

От бесполезного заключения в лагере оба находились на грани нервного срыва. Мучаясь бессонницей, учитель затевал ночами теологические споры, от которых священник поначалу отмахивался, но постепенно втягивался, сам не замечая как.

– Ну это уж совсем кощунство, - выходил он из себя, - упрекать бога за его творение! Скажите спасибо, хоть так вышло, живёте же. А почему так, а не иначе, нам не ведомо.

– Да, бросьте, святой отец, разве это жизнь? Муравьи и тля тоже живут. Так хотя бы ни о чём не задумываются. Им в этом отказано. А нам?
– Священник засопел, дав себе слово молчать. Учитель заскрежетал пружинами железной кровати.
– Я знаю, думаете: ах, какой он святотатец! Но это ещё что, я и похлеще могу. Вот вам не кажется, что бог тоже сомнамбула? Нет-нет, постойте, не машите руками. Разве не так? Он видит мир во сне, однако не может им управлять. Всё течёт само собой, без его участия, и это его оправдывает, он не виноват во всех бесстыдствах, преступлениях, глупостях, потому что у него нет возможности вмешаться. Для него это всего лишь сон. А во сне как во сне. Возможно, он даже сопереживает, послал же своего сына, значит, ему всё-таки не безразлично, чем закончится сон. Но как его исправишь? Сон же! Даже сына своего, плоть от плоти, не уберёг, что же говорить о нас грешных...