Во вспышке лунатизма пока не видели ничего угрожающего, хотя слухи о нём разлетелись по городу.

– Подумаешь, бродят ночами, - смеялся в пивной Иван Грач, охотник на полярных волков, известный балагур.
– И не такое видали. Возьму их в следующий раз с собой в тундру, чтобы не скучать. Или этого выпивоху, Неклясова, с которым недавно раздавили поллитровку и потом ещё добавили, пока не допились до чёртиков.

Пол жизни Грач провёл среди льдов, бродя по исхлёстанной ветрами равнине, и, ночуя летом в чахлых зарослях карликового, колючего можжевельника, росших на белёсых проплешинах ягеля, считал это за счастье. Возвращаясь из далёких экспедиций с ворохом волчьих шкур на санях, он шёл в пивную и, вознаграждая себя за длительное молчание, трещал часами со случайными посетителями, которым заблаговременно, чтобы им было неудобно уйти, покупал выпивку. Он попадал в массу переделок, о которых мог рассказывать до закрытия пивной, несмотря на отсутствующие взгляды и подавленные зевки. Грач был рубаха-парень, свой в доску, готовый прийти на помощь в трудную минуту, и, услышав про Варгиных, не откладывая, отправился из пивной в огромный сруб на берегу. "Неужели всё так плохо?
– готовил он речь по дороге.
– Не сердце же, тьфу-тьфу, не опухоль какая, в конце концов, ночные прогулки полезны - и воздухом подышишь свежим, и жирок растрясёшь". Настраиваясь на подобный тон, он заготовил ещё несколько шуток, которые вылетели из головы, когда он увидел мятое, будто со сна, лицо Второго.

– Что, так плохо?
– только и смог пробормотать он, едва поздоровавшись.

– Отдал бы половину оставшейся жизни, чтобы избавиться от этого, - устало сказал Второй. Он всего-навсего зевнул. Обнажились жёлтые, редкие зубы. Потом ещё раз, уже дольше. Но этого хватило, чтобы Грач мгновенно вспотел.

– Ну, отдыхай, а я, пожалуй, пойду.

Грач выскочил, забыв на вешалке свою ушанку. Всю дорогу он не мог успокоиться, перед ним стояло сонное лицо, кривившейся в бесконечной зевоте рот. Хмель из него давно выветрился, дома он налил себе водки, опрокинув целый стакан, но не мог взять себя в руки. Он машинально включил телевизор, что уже давно не делал. Шёл какой-то детектив со стрельбой. Грач считал такие фильмы детски-наивными, но сейчас не мог понять, в чём там дело. Его мысли блуждали, как пьяные, он не мог сосредоточиться, чего раньше за ним не наблюдалось даже в самых отчаянных передрягах. Грач прибавил громкость, доведя до отказа. Но и это не помогло. В полночь он вдруг почувствовал, что смертельно устал, и, рухнув на диван, уснул, так и не выключив продолжавший орать телевизор. Иван Грач подхватил вирус четвёртым. От Неклясова, с которым накануне распивал поллитровку. Его попадания в разряд лунатиков было не скрыть, и о болезни уже говорил весь город. Однако потом всё стихло, и следующая неделя прошла спокойно. Случаев заболевания больше не наблюдалось, или, как решили потом, её симптомы оказались скрытыми для нетренированных глаз, и разговоры мало-помалу начали стихать. Но здесь-то и грянул гром. Казалось бы, прошло время, и ничего не предвещало новой волны заболевания, и тут, на тебе, вирус захватил сразу троих собутыльников Грача, перед которыми он храбрился в пивной. Болезнь взорвалась с опозданием, когда не ждали, точно бомба замедленного действия, поразив также семьи этих троих. А потом началась цепная реакция. Болезнь оказалась заразной, как ветрянка. А хуже того - она прогрессировала. Неклясов, заболевший первым, в обычном понимании уже не просыпался и не засыпал, всё время пребывая на зыбком пограничье сна и яви, которые не различал. Живя в полудрёме-полубодрствовании, он всё делал механически, инстинктивно, по-прежнему выполняя кое-какие обязанности по дому, привитые десятилетиями привычки прочно засели в углах его подсознания - надев пропахшие рыбой резиновые перчатки, он потрошил треску с поразительной точностью, ни разу не порезавшись острым разделочным ножом, который бросал тут же, рядом с чугунной сковородкой, когда начинал жарить на ней белые кусочки филе, не забывая ни вывалять их в муке, ни посолить, ни полить прежде раскалённую посудину подсолнечным маслом. При этом рук он не чувствовал, они были словно не его, прямо какие-то руки-крюки, отказывавшиеся подчиняться, однако чудесным образом делавшие всё сами по себе. Болезнь у него вступила в хроническую фазу, когда ни она не могла одолеть организм, ни тот её. И Первый жил в полубессознательном состоянии, как все лунатики, но приступ у него занимал теперь всё время, не проходя ни днём, ни ночью. Он двигался, как зомби, а, когда его трясли за плечо, пытаясь разбудить, инстинктивно сбрасывал руку. Если с ним разговаривали, он отвечал невпопад, будто спросонья, но изредка в его словах проскакивал здравый смысл. И это было тем чаще, чем примитивнее были вопросы. Можно сказать, Первый превратился в недоразвитого ребёнка, появившегося на свет с синдромом Дауна, однако, приобретённые за жизнь навыки выдавали в нём взрослого. Пить он не бросил. Как и раньше, наклонив огромную бутыль, наливал в стакан самогон, или шёл в кафе, где бубнил невнятные слова, подкрепляя их жестами, по которым можно было догадаться, что он требует водки, а, когда ему отказывали, грязно ругался. Всё было совсем как прежде, когда он напивался. Только теперь дело не доходило до драк - слишком медлительны стали его движения, а реакции - сонными. Боясь заразиться, Первого гнали, суеверно глядя на закрывшуюся дверь, ведущую в лунную ночь. Этой же дорожкой за Первым пошли и другие сомнамбулы. И всегда было одно и тоже. Когда им сообщали, что в неверном свете звёзд они шатались, широко раскинув руки, недоумение на их лицах сменял ужас. Они отчаянно трусили. Приходя ко врачу, просто тряслись от страха. Для вида врач осматривал их, предлагая раздеться, ощупывал лимфатические узлы, трогал живот и направлял на МРТ. Уходить, однако, они не торопились.

– Может, таблетки какие пропишете, доктор? Или микстуру.

Они смотрели, как побитые собаки. Отчаяние просто сочилось из их глаз. Врач деловито вздыхал.

– Я не могу действовать вслепую, пока нет заключения МРТ ничего определённого сказать нельзя.

Те, кто были поупрямее, не отставали.

– Но делать-то что?

– Пока больше отдыхайте, не перерабатывайте, во всяком случае, и старайтесь меньше нервничать.

На этом обычно приём заканчивался.

– Да как же тут не нервничать!
– всплеснула раз руками одна худая, с проступавшими рёбрами, женщина.
– Вам бы такое, а вы ничего не предлагаете!

"Истеричка", - подумал врач. Он сел за стол, но она не уходила, заставив его импровизировать.

– Я уже сказал вам, что делать до МРТ. Повторить?
– Она отрицательно мотнула головой.
– Займитесь собой, встречайтесь со старыми друзьями, завяжите новые знакомства, готовьте себе что-нибудь вкусное, хорошее питание, прогулки на свежем воздухе и...
– у него чуть не сорвалось "здоровый сон", хотя и "прогулки"-то были лишними, - э-э...
– он на мгновенье смутился - будем надеяться, всё пройдёт и без медицинского вмешательства.

– Вы, правда, в это верите, доктор?

– Конечно. Главное не терять надежды. Ваш случай, похоже, типический.

Он произнёс это убеждённо. Женщина, наконец, ушла, а он подумал, зачем соврал. И о том, что говорил лунатикам, приходившем раньше. Их очередь не кончалась, а он повторял это из дня в день, те же слова, всю сцену, в которой был единственным актёром. Он довёл её до автоматизма, так что она ему обрыдла, просто сидела в печёнках. Так зачем он лгал? Он же был уверен, что МРТ и в этом случае ничего не покажет.

Лунатизм забирал медленно, но верно, и через неделю после заражения они уже не понимали, что больны, не отдавали отчёта в произошедшем с ними, убеждённые, будто так было всегда. Их становилось всё больше. В случайное совпадение уже никто не верил. Перечисляя заражённых, сбивались со счёта, впадая от этого в отчаяние. И разговоры в кафе были только о них.

– Ничего удивительного, - близоруко щурясь сквозь толстые очки, говорил школьный учитель, преподававший в городе биологию и по совместительству историю, - птица-фрегат совершает без посадки многомесячные перелёты, продолжая парить и во сне, а волки, случается, спят на бегу. Это называется дробный сон. Природа предусмотрела жизнь с отключённым сознанием. Да и что такое сознание? Это штука тонкая. У одних оно одно, у других - другое. У насекомых вообще есть только нервные окончания. А у млекопитающих мозг разный, как по объёму, так и по количеству извилин. Как составить шкалу сознания? И как определить меру интеллекта?
– Ему крутили у виска, но он, поправив на переносице очки, гнул своё.
– Известны случаи, когда солдаты во время длительного марш-броска засыпали на ходу - вот только что они шли лесом, и вдруг - поле. А Будда вообще считал, что большинство людей проводит жизнь во сне, делая всё по инерции, автоматически, а пробудившихся, таких, как он сам, единицы.

– Довольно! От твоих разговоров и здоровый уснёт, - обрывали его.
– Чокнулся ты, как и твой Будда.

Учитель, насупившись, смолкал. Сняв очки, он начинал протирать их обшлагом пиджака. Человек он был немолодой, выпустивший не одно поколение школьников и всем хорошо известный. Его хлопали по плечу.

– Да ты не сердись, все же взвинчены. И хватит умничать. Делать-то чего?

Учитель пожимал плечами. На этом беседа обрывалась. Но однажды её продолжил мордатый ночной сторож из портового склада.

– То-то и оно. И не так всё безопасно, как говорит врач. Разве тебе не случалось во сне убивать? Хоть раз всем доводилось. И воровать. И насиловать. Тогда в ужасе просыпаешься, ну, я так точно. А у них - так он назвал заболевших, подсознательно отделив от здоровых, - это может случиться и наяву. Запросто! Раз они не различают сна и яви, сам сказал. Мало ли что ему в голову придёт: возьмёт ружьё и застрелит. Грач-то, небось, не утратил навыков с полста шагов попадать в глаз белке. А как их судить? По совести, никак - каждому может пригрезиться. Нет, надо срочно ввести карантин. На первых порах провести перепись...
– Он запнулся.
– Сомнамбул - подсказал учитель.
– Ну да, их. А потом согнать в старый рыбацкий посёлок и отгородить.