– Вы мэр, - ответил врач, вставая.

Провожая гостя, городской голова взял его у дверей за локоть.

– Но я могу на вас рассчитывать?

Врач осторожно освободил руку.

– А куда мне деваться?

– Как и всем нам, - дружески улыбнулся мэр.

В разговоре с врачом он, действительно, репетировал своё видеообращение, с которым выступил по кабельному телевидению после программы вечерних новостей. В нём он осторожно назвал обрушившуюся эпидемию "некоторыми трудностями, с которыми столкнулся город, тем более, правда, неприятными, что это происходит впервые, застав горожан врасплох". Он произнёс это скороговоркой, утопив горькую новость в каскаде служебных слов, как это умеют делать чиновники, и тут же выразил уверенность, что власти при поддержке населения справятся с возникшими затруднениями. Он всячески избегал негативных слов, вполне подходящих, чтобы обрисовать трагическую ситуацию, сложившуюся за последний месяц, в общем, выставлял всё так, чтобы слушатели сравнили сомнамбулизм с одной из разновидностей гриппа, вирус которого, ежегодно мутируя, преподносит всё новые сюрпризы. Но, конечно, это не "испанка", выкосившая миллионы в прошлом веке, - медицина шагнула вперёд, фармакология поднялась на невиданную высоту, короче, сегодня людям уже ничего не грозит. После его молодцеватой речи, произнесённой с твёрдой убеждённостью, создавалось впечатление, что люди больше не умирают, а насморк уже не лечат как прежде семь дней, а всего-навсего неделю. Подбирая эвфемизмы, городской глава умудрился ни разу не произнести слова "сомнамбулизм", рассчитывая на то, что все и так знают, о чём идёт речь. Подкрепляя своё выступление энергичными жестами, он сместил акцент с серьёзности заболевания на посеянную им панику, которая может оказаться в тысячу раз страшнее. "Главное, не поддаваться панике!
– вбивал он в сознание слушателей, выражая надежду, да что там, просто-таки уверенность, что закалённые северяне с их железным характером легко справятся с возникшей ситуацией.
– Главное, не поддаваться панике!" Далее он туманно намекнул на принятие необходимых мер, слегка раскрыв карты, заверил что уже обо всём позаботился, постаравшись минимально стеснить обычных граждан. Да, он признаёт, что предвидятся некоторые неудобства, без которых, увы, не обойтись, но они коснуться далеко не всех, а лишь немногочисленную группу лиц. И он просит тех, кого они затронут, а, главное, их родственников, отнестись с пониманием. Под конец он, как мэр и просто как один из горожан, ответственный за общее будущее, гарантировал, что всё пройдёт хорошо. Он так и сказал: "хорошо", под занавес поздравив всех с наступлением лета. Дата его выступления была выбрана не случайно, в последний день весны стосковавшиеся по летнему солнцу северяне пребывали в приподнятом настроении. Как никак приближался полярный день, а это всегда было праздником.

Вся работа легла на плечи дюжины крепких парней в чёрной форме. Они составляли городскую полицию, и на другой день под руководством своего начальника-майора, толстяка с красным, одутловатым лицом, брали по списку, составленному врачом, заражённых сомнамбулизмом. Нет-нет, это не было арестом, и речь, конечно, не шла о тюрьме, боже мой, конечно, нет, это даже и принудительным лечением назвать было нельзя, потому что никакого лечения не предвиделось. Лунатиков просто отвозили в пустевшие лачуги рыбацкого посёлка. Случилось всё так, как и предлагал мордатый ночной сторож. Он же был единственным, кто оказал сопротивление, бросившись на майора с кулаками. Но его быстро скрутили. Две полицейские машины со встроенным внутри решётчатым отсеком с раннего утра сновали по городу, вытаскивая сомнамбул из постели, сославшись на вчерашнее обращение мэра. Толпившимся вокруг родственникам полицейские объясняли, что у них приказ, и с наигранной улыбкой, прилипшей к их скуластым лицам, повторяли слова городского главы: "Всё будет хорошо". Некоторые полицейские, давно знавшие семьи заражённых, извинялись за вынужденное вторжение. "Не волнуйтесь, - успокаивая родню, смущённо кивали они в сторону больных, - под наблюдением врача им там будет лучше". Родственники плакали, но согласно качали головой. Нечего и говорить, они проявили сознательность, эти родственники. Взрослые дети провожали родителей до машины, помогая забраться, поддерживали их, в то время, как полицейские, скрежеща ключом, словно отмычкой, открывали решётку внутри. Потом дверь оглушительно захлопывалась, а дети всё не уходили, вдыхая медленно плывшие на холоде выхлопные газы, смотрели вслед, пока автомобиль не скрывался за поворотом. Чету Варгиных, Второго и Третьего, повезли вместе на одной машине. Они нежно обнялись на жёстком сиденье и ни разу не обернулись на детей. Такое невнимание, говорившее, возможно, об отсутствие любви, дети объяснили слабоумием, которое развивал лунатизм. Дверь к Первому пришлось ломать, его вытащили под руки пьяного и сонного, отволокли по снегу, оставляя две борозды от сапог, в которых он спал, и бросили на заднее сиденье, где с мрачной ухмылкой уже спал мордатый сторож. Заселяли больных, как попало, по трое-четверо в домик. Больше те не вмещали. Со стороны всё выглядело, как заезд в коттеджный пансионат на берегу моря. Только срочно вызванная бригада плотников, вбивая колья в мёрзлую землю, зачем-то возводила вокруг высокий забор. К вечеру он был готов, глухой, с плотно подогнанными досками, а в его единственных воротах разместился контрольно-пропускной пункт. Вся операция была проведена по-военному быстро и слаженно. Как и обещал городской глава, обошлось без возмущений, всё прошло на редкость спокойно. Горожане осознали необходимость совершённого. Старый рыбацкий посёлок, приютивший сомнамбул, официально именовался теперь обсервационным лагерем, а заключённых в нём называли не иначе как "изолированными", чтобы лишний раз не напоминать о болезни, угрожавшей всем и каждому. Родственникам категорически запрещалось их навещать, и это казалось разумным. Свидания, любой непосредственный контакт, были чреваты тем, что вирус вырвется из наспех сколоченных стен и пойдёт гулять по городу. А поговорить можно было и по телефону, который оставляли сомнамбулам. Только о чём? Разве послушать невнятное бормотание сомнамбул, преимущественно говоривших о себе в третьем лице? Нет уж, увольте, это и разговором-то не назовёшь. Родственники должны были оставлять у ворот с КПП корзины с провизией - бутерброды, варёные яйца, овощи, не требовавшие приготовления, - всё в бумажных свёртках, которые потом сжигались на территории лагеря. Солдатам предписывалось, улучив момент, когда "изолированные" сидят по домам - и только в этом случае!
– нацепить марлевые повязки, делавшие их похожими на террористов, и быстро разложить продукты у порога тех, кому они предназначались. После некоторой тренировки, проведённой вне лагерных стен, у них это стало сносно получаться. Карантин был строжайший, лагерь превратился в чёрную дыру, откуда было не вырваться даже микробу. И это тоже сочли разумным. Раз в неделю "изолированному" нужно было доставлять в лагерь также чистую одежду. Старую при этом для стирки не возвращали, так что одежда получалась одноразовой. Это многие сочли для себя разорительным. Да что там говорить, нашлись даже те, кому это оказалось просто не по карману. Ссылаясь на занятость, такие приходили раз в месяц. Или, стыдясь бедности, не приходили вовсе. "Они уже всё равно ничего не понимают, - оправдывали такие свою чёрствость, будто речь шла не о лунатизме, а слабоумии.
– И наверняка потеряли счёт времени, им что неделя, что месяц.
– Или валили всё на власти: - Забрать - забрали, так извольте обеспечить всем необходимым". Но власти по обыкновению отделались строгими инструкциями, установив часы "посещений", под которыми подразумевалась возможность принести передачу в надежде, что она пройдёт дальше КПП, а не будет присвоена охраной. Эти предписания, требовавшие неукоснительного исполнения, были во множестве распечатаны и прибиты к внешней стороне забора. Однако охране было дано и несколько секретных распоряжений: в случае побега, малейшего неповиновения или другой нештатной ситуации разрешалось пускать в ход оружие, стреляя на поражение; смерть "изолированного" необходимо было держать в тайне, по-прежнему принимая передачи от родственников; тело умершего предписывалось сжечь в специальном железном баке, а прах, по усмотрению, либо развеять над океаном, отплыв на лодке не менее километра, либо захоронить у забора на глубине не менее трёх метров, но никаких опознавательных знаков, естественно, не оставлять.

Все восприняли возникновение лагеря как должное, даже необходимое при сложившихся обстоятельствах, и только священник, убеждённый, что сомнамбулизм послан небесами не просто так, а за грехи - что это такое знает каждый ребёнок, - и, стало быть, это болезнь духовная, за неё ответственно всё человеческое стадо, и не дело брать на себя смелость, отделяя агнцев от козлищ. Священник молился всю ночь, прежде чем принял решение. Наутро с красными от бессонницы глазами он прямо в рясе с нагрудным крестом явился ко врачу и перечислил все симптомы лунатизма, которые знал уже весь город.

– Я обнаружил их у себя, - закончил он - И счёл необходимым поставить вас в известность. Куда мне идти?

Слушая его, врач механически водил по бумаге огрызком карандаша, а, когда повисло молчание, поднял глаза.

– Я вам не верю, - проницательно заметил он.

Священник смутился.

– Почему?

– Не верю, и всё.

Священник тронул нагрудный крест.

– Да, вы правы, я здоров. Но пастырь должен всё делить с паствой. Все невзгоды.
– Не зная, что сказать ещё, он повторил: - Да, все невзгоды.

Врач отложил карандаш.

– Хотите пострадать?
– усмехнулся он зло.
– Пожалуйста, препятствовать не буду. Только учтите, это крайне мучительно. Впрочем, вас разве этим смутишь?

Священник затряс клочковатой бородкой.

– Я должен подать пример. Пастырь обязан первым идти на заклание. Иначе он лжепастырь.

– Да-да, - рассеянно пробормотал врач, постукивая карандашом о стол.
– Я заведу на вас медицинскую карту и занесу в чёрный список. Готовьтесь, скоро за вами приедут.

Священника забрали ночью прямо из его кельи, притулившейся к деревянному храму, в котором он служил. Он встретил полицейских в рясе, которую в ожидании их появления не снимал с вечера, но они отнесли его облачение на счёт лунатизма. Поселили его в отдельном домике, таком же тесном, как и его келья, так что смену жилья можно было и не заметить. Отличие было в том, что в домике не было зеркала, а он привык по утрам смотреть, как его всё больше забирает седина. Однако, дело оказалось поправимым. Он включал на телефоне, подаренном ему одним из духовных чад, видеокамеру, делал селфи, которое повторял потом в течение дня. Среди сомнамбул он увидел несколько своих прихожан. Они узнали его, столпившись, протянули руки за благословлением, а он, возвышаясь над ними, как столб, дал им поцеловать нагрудный крест. Всё было не так ужасно - он ожидал худшего. Здесь можно было быть даже счастливым, как и везде, если только привыкнуть, и не думать каждую минуту, как тут оказался, и что делаешь. А на последний вопрос у священника был твёрдый ответ: он служит Господу, страдая, как и Христос, за людей.

Размышляя о том, сколько за последнее время прошло через его руки сомнамбул, от которых он вполне мог заразиться, врач как в воду глядел. Однажды под утро он обнаружил себя на крыше собственного дома. Он осторожно брёл по карнизу с зажатым в кулаке ключом от квартиры. Врач остался на редкость спокойным. Он уже привык к характерному поведению сомнамбул и свыкся с мыслью, что пополнит их число. "Всё к этому шло, - тихо произнёс он, спускаясь на землю по пожарной лестнице. Она была короткой, и ему пришлось спрыгнуть. Удар был болезненным, и, завалившись на бок, он скривился: - Да, всё к этому шло". Как-никак он был хорошим врачом, и, на мгновенье собственное предвидение доставило ему, как профессионалу, удовольствие. Донести на себя, однако, он не спешил. Одно дело верность долгу в отношении других, и совсем другое, когда это касается тебя. Его прогулка по крыше осталась незамеченной. Так зачем торопить события? Пусть всё идёт своим чередом. Надо только что-то придумать с ключом, не просить же соседей запирать его на ночь. Похоже, что и второе его предположение оказалось верным - болезнь у него прогрессировала медленно, видимо, его организм сопротивлялся ей куда сильнее, чем у других. На первых порах его жизнь практически не изменилась. После своего приключения он позвонил мэру, сообщив, что берёт отпуск.

– Неважно себя чувствую, - сказал он деловитым тоном, не допускавшим возражений.

– Ничего серьёзного?
– осведомился мэр, в голосе которого вместе с притворной озабоченностью зазвучало недоверие.

– Обычная простуда, подхватил на берегу, когда ездил в лагерь. И буду откровенен, немного устал, психологически, ну, вы понимаете.

– Конечно, конечно, поправляйтесь. Отдых - лучшее лекарство. Надеюсь, я и впредь смогу на вас рассчитывать.

– А разве у меня есть выбор?