На сей раз Форстер извозчика отпустил, заплатив ему непомерно много за свою прогулку по Парижу. Вошел в лавку, и мелодичный колокольчик возвестил о его приходе, как и о приходе всякого посетителя.

Приземистый, довольно тучный Онфрой, который всегда, сколько он его помнил, шариком перекатывался от книжных полок к кассе и обратно, давно не видел Форстера и потому бросился его обнимать со всею пылкостью южного своего темперамента, так что обе щеки Форстера стали влажными от поцелуев. Ему эта манера приветствия всегда казалась неестественной и диковатой, и он никогда не мог себя принудить отвечать тем же. Что поделать, ведь он толстокожий немец, взращенный на хладном севере, в деревянном, обуянном заботами и несчастьями домике пастора близ Данцига, хмур и молчалив, как породившая его среда, связи с которой он никогда и не отрицал. К тому же в груди опять скопился трескучий кашель, и он пожалел, что не сунул в карман фрака дозу опиума для профилактики.

Испытывая некоторое недомогание, он занял место на возвышении. Онфрой сам обслуживал его. Принес несколько новых изданий, новый том Вольтера, который особенно порадовал его, так как он только что прочел «Кандида», а также последний номер «Vieux Cordelier», газеты Демулена [41] . Позаботился потом и о плотской его утехе, заказав гарсону из кафе обычный крепкий чай без сахара, но по возможности с молоком, совершенно по-английски.

Уже через несколько минут Форстер оказался в центре внимания. Кто-то из посетителей догадался, что он иностранец, эмигрант. О нет, честный Самуил Бальтазар Исаак, только не вздумай украшать себя перьями своих клиентов! Постой! Но поздно! Он уж был представлен всем как член многих академий и тот естествоиспытатель, что проплыл со знаменитым капитаном Куком вокруг света и написал об этом примечательнейшую книгу.

«Немецкие газеты лгут!» — услышал он грубоватую, почти враждебную реплику с соседнего стола. Но ему-то что за дело? Это не новость. Из революции немцы делали резню, из побед санкюлотов — их поражения. Форстер все это знал. Он и не возражал, только кивнул Онфрою, чтобы тот принес какой-нибудь нож для разрезания бумаг. «Дни контрреволюции в Вандее сочтены», — сказал другой человек, сидевший в углу, — нервный и бледный, по-видимому студент, выстукивавший неспокойными пальцами в синих прожилках какую-то мелодию на столе. И с этим Форстер согласился. Вот только агрессивный тон, добавил он, ему не по душе. Всего меньше хотелось спорить, особенно с франтами и о вещах, которые не стоили выеденного яйца, спорить о которых означало ломиться в открытую дверь.

Онфрой принес ему деревянный нож и извинился — мол, жду у кассы.

Форстер воспользовался случаем и поменял место.

Но спокойно почитать не удалось и здесь.

Вокруг шел разговор о «Vieux Cordelier». Это по крайней мере было интересно. Какой-то актер, толстый, как каплун, бывший член закрытого ныне роялистского клуба «Одеон», вскарабкался на стол, так что пришлось срочно эвакуировать посуду, и в мимической сценке изобразил — очевидно, чтобы продемонстрировать свою лояльность, — как Демулен призвал парижан к оружию, что и привело в конце концов к штурму Бастилии. Актер старательно воспроизводил всеобщее воодушевление, но выходило, казалось Форстеру, скорее смешно, получалась — как всегда, когда тщились превзойти пафос истории, — пошловатая комедия.

Один из присутствующих был того же мнения. Он ухватил актера за карманьолу — этим словом теперь называлось все: и песня, и танец, и членство в якобинском клубе, и цветастые речи в конвенте Барера, и, среди прочего, простецкая куртка без воротника, — стащил его со стола и выругал за чрезмерное увлечение алкоголем.

Театральный герой, как мешок, осел на стуле, приняв теперь позу мученика, и «со слезьми на глазах» стал жаловаться на несовершенство мира. Но его никто не принимал больше всерьез, и вскоре он поплелся к двери в кафе, чтобы там поискать себе публику. Слышно было, как он там шумел. Республика-де дает искусству слишком мало простора, особенно его искусство наталкивается здесь на непонимание, а потому он переберется в Америку.

Форстер подумал: обошлось бы, наговорит еще себе на плаху. В тюрьме, в соседнем Люксембургском саду, сидело уже немало народу за подобные глупости.

Другие в зале, хоть и не упились допьяна, ораторствовали не менее жарко. Наконец-то, говорили они, за дело взялся настоящий человек — и какой! Камилл Демулен, народный трибун еще с июля восемьдесят девятого года, вкладывавший теперь весь пламень души в свои писания. В только что вышедшем третьем номере своей газеты он решительно выступил против ультрареволюционеров и не обинуясь написал о всех злоупотреблениях. Форстер немедленно раскрыл газету, чтобы посмотреть, какие статьи имелись в виду. Пока шел спор за столиками, он пробежал глазами нужные статьи. И в самом деле, они были начинены взрывными аллюзиями, и, если изрядно знать Тацита и других римских авторов, эти намеки легко было расшифровать. Речь шла о растущем терроре фракции Эбера. О дехристианизации, закрытии церквей, преследовании католических священников, о насилиях в Лионе и на Луаре…

Рядом с достоверными сообщениями были и явные сплетни. В этой каше из выдумки и правды люди ковырялись, как вороны в навозе, и каждый хотел превзойти другого еще более невероятной историей. Взять хотя бы положение в Лионе. Послушать иных, так там царил жуткий голод. Осажденные жирондисты сражались отчаянно, как львы, и разве они заслужили уготованную им участь? На купола церквей и соборов сыплется град ядер. Дюбуа-Крансе, комиссар Конвента, приказал никого не щадить. Город хотят сровнять с землей, а буде возникнет на его месте другой, то и дать ему другое имя: Commune Affranchie, Освобожденная община. Раз Лион восстал против республики, значит, он не должен больше существовать… Фуше говорит, к свободе нужно идти по трупам. В соборе Невера он велел освятить бюст Брута, тираноборца, и на вратах кладбищ приделать надпись: «Смерть — это вечный сон»… В Нанте гильотина работала до тех пор, пока палач не пал замертво от усталости. Среди его жертв были и женщины, и дети. В Аррасе, во время казни, представитель власти будто бы макал свою шпагу в кровь мучеников, приговаривая: «Ах, как я это люблю!..» На Луаре свирепствует пресловутая команда Марата в своих шерстяных красных шапочках. В одиннадцать ночи там погрузили на баржу девяносто священников, чтобы якобы отвезти их в крепость на острове, да только ту баржу потопили посередине реки. Депортация упорствующих христиан вообще все чаще кончается их утоплением. Когда не стало больше барж, решили просто связывать людей по рукам и ногам и бросать в поток. А кто пытался выплыть и в таком положении, того пристреливали с борта корабля.

Вернулся Онфрой.

«Опять эти свирепые жестокости ультра, — сказал он. — Не вредят ли они тем самым делу революции?» Ведь как бы ни старался Комитет общественного спасения блюсти справедливость, подобные злоупотребления бесконтрольны, они захлестывают как стихия. «Это не лучше, чем контрреволюция, и кое-кто подозревает, что ради контрреволюционных целей все и делается».

Ах, что ты несешь, друг любезный! Ведь не контрреволюционер же Эбер, которого почитают по меньшей мере в сорока из сорока восьми фракций, или Моморо, а тем более Шометт [42] , недавно выбранный прокуратором парижской коммуны. А если Камилл Демулен напал на них в своей газете, смешав с политическими авантюристами, с преступниками и проходимцами, значит, он заблуждается. А они возглавили санкюлотов в сентябре без всякой корысти, только ради осуществления требований народа установить твердые цены на продукты питания. Шометт, правда, хотел было упразднить католическую церковь, да потом образумился, подчинился линии Робеспьера и поцеловал, так сказать, лозу, которой его отхлестали. Он во что бы то ни стало хотел сохранить единство якобинцев, способствуя укреплению революционного правительства.