– Без них он был бы намного сильнее?

– Безусловно.

– И перестал бы быть человеком. Стал бы бездушным роботом.

– Я не приемлю слово “душа”. Оно годится только для поэзии. Я – за разум. Чистый разум, дающий безграничное господство над природой.

– Это не всё, Йорг, – сказал Дан, почему-то довольно мягко. – Не всё, что нужно человеку. Мир его не только вне, но и внутри него.

– Но... – Йорг был несколько растерян. – Но мы ушли от того, что я начал тебе говорить. То, что должен сказать до конца, потому что так велит мне мой профессиональный долг. Выслушай, академик Дан, и попытайся понять меня. Как и ты, я думаю о людях Земли, об их будущем. Много вещей из того, что существует сейчас, возникло в эпоху кризиса, и потому некоторые считают, что с его окончанием, которым мы обязаны тебе, должны исчезнуть и они. Не отдавая себе отчета в той пользе, которые эти вещи приносят и ещё могут принести.

То, о чем я начал говорить – существующий на Земле порядок воспроизводства человечества – является оптимальным, потому что дает нам наиболее здоровое и способное потомство; дети воспитываются исключительно специалистами-педагогами, а остальные, в том числе женщины, освобождены от этого, чтобы продуктивно трудиться.

– Нам это слишком известно с детства, Йорг.

– Но вы почему-то хотите это разрушить: хотите того, что желал сделать ваш друг – Лал.

– Совершенно верно. Тебе это, видимо, известно.

– Да: до меня дошло то, что ты говоришь и к чему призываешь. Но будут ли счастливей от этого люди? Глядя сегодня, как хоронили вы сына, я сказал себе: нет.

– Ничто не дается даром, Йорг. Ты сказал: оборотная сторона счастья – горе. Я скажу: горе – оборотная сторона счастья. Ты видел сегодня и других наших детей.

– Дан, ты наш самый великий ученый: кризис кончился только благодаря тебе. Но не допускаешь ли ты, что вне своей науки ты можешь заблуждаться? Ты безоговорочно поверил всему, что сказал тебе Лал, но ему свойственно было увлекаться: он был писателем – человеком искусства, а не науки.

– Ты ошибаешься: никто на Земле не знал так историю – и потому не мог разглядеть то, что смог он. Лал раскрыл мне глаза на то, что я уже смутно сознавал сам.

– И многие ли соглашаются с тобой?

– Немногие. Но – есть такие. Будет больше.

– Но ещё больше будет против. Вам не дадут ничего сделать.

– Такие, как ты? Я знаю: ты это умеешь. Ева сказала, как.

– Она нарушила закон.

– Мы тоже.

– Но ты знаешь: тебе можно многое, что нельзя другим. Потому что ты – Дан! – выдавил из себя Йорг.

– И поэтому меня слушают многие. И их будет всё больше. Люди сумеют понять, что несправедливость, на любой основе – недопустима; что бесчеловечность губит их самих. Это неизбежно.

– Не думаешь ли, что это тебе легко удастся? – Йорг уже открыто враждебно глядел на Дана.

– Знаю – нет. Вы так просто не сдадитесь. Но и я не остановлюсь. Время – за меня; за Лала, которого здесь, на Земле, вы могли заставить молчать; за Еву, которой ты не дал стать матерью. И нам с тобой не договориться! – он улыбался, глядя в ледяные глаза Йорга.

[1]Древнегреческий бог Солнца.

[2]Ларингофон— устройство, аналогичноемикрофону, но использующее механические колебаниякожив областигортани, возникающие при разговоре.

[3]Подавляемый другим, доминантным, геном.

Часть VI ЕСЛИ НЕ ТЕПЕРЬ

51

Они с ещё большим рвением отдались пропаганде. Важную роль в ней отводилась скорой постановке “Бранда”.

Премьера его пришлась на пятницу. Спектакль начинался утром: было решено показать пьесу всю сразу, а не в два вечера, как когда-то. Премьера шла с Лейли, и миллиарды людей заполнили до отказа зрительные залы с голографическими сценами или уселись дома перед включенными на стенах экранами. Только счастливцы, всего несколько десятков тысяч, заняли благодаря жребию места в огромном театре.

Ждали начала. Переговаривались между собой, обмениваясь тем немногим, что знали о пьесе. Шум сменился тишиной: в зал вошли Дан, Эя и их дети. И сразу тишина сменилась овацией. Только когда они уселись, она смолкла – началось действие.

Открылся неведомый, удивительный мир, где как белый и черный дымы Чюрлёниса[1] сплелись высокий и низкая обыденность. И захватил, поглотил целиком, заставил позабыть обо всем на свете.

Как можно было в сурового Бранда вложить солнечно радостного Лала? Оказывается, можно. Можно, если часами слушать рассказы Дана о нем, если проникнуться самым прекрасным, что было в нем: любовью к людям. Только поняв это можно было создать Бранда – настоящего Бранда. Человека, движимого любовью к людям в её высшем понимании; борца, жертвующего и собой, и самыми дорогими ему людьми.

И удивительная спутница его – Агнес, исполняемая самой великой актрисой Земли, желание видеть игру которой заставило чуть ли не всё человечество отказаться целиком от другого: походов, экскурсий, путешествий. Она была удивительной – как пьеса, которую они смотрели. Она – и не она. Необычная, и как всегда, не похожая на всех актрис Земли, она сегодня будто достигла той вершины, для которой всё ранее сыгранное ею было лишь длинной непрерывной подготовкой.

“Что с ней?” спрашивала себя совершенно потрясённая Эя. “Что случилось? Ведь я видела её столько раз на репетициях, и даже вчера она ещё не была такой. Такой естественной, подлинной в каждом движении, каждой интонации, как будто она и не играет. Будто сама именно такая; будто знает всё, что должна чувствовать и испытывать Агнес. Какая удивительная правильность всех мелочей! Как если бы она знала, что такое быть женой и быть матерью. Как близка она мне сейчас!”