Пока всё хорошо: кибер молчит. А он устал прилично, в основном от напряжения: не делает ли что-нибудь не так.

– Дан! – Эя проснулась и шепотом звала его.

Он подошел, склонился над ней:

– Ну, как ты?

– Ничего уже. Ты не спишь?

– Нет.

– Стережешь?

– Стерегу.

– Он – спит?

– Спит, – Дан неожиданно даже для самого себя горделиво улыбнулся. – Всё хорошо, мама Эя. Ты у нас молодец. Спасибо за сына.

– Ты тоже, отец Дан: по-видимому, ты блестящий акушер.

– Ты так думаешь?

– Ты устал, я вижу.

– Ничего, потом посплю.

– Дан, а я есть хочу. Очень!

– Замечательно! – он берется за браслет, посылая заказ, и вскоре робот привез еду.

Дан с ложки кормит её крепким бульоном, настоящим куриным, для которого была зарезана одна из куриц. Для такого случая нужно, тем более что кур у них теперь более сорока и столько же цыплят, да ещё яйца лежат в инкубаторе. Эя ест с удовольствием: видно, что здорово проголодалась. После бульона он кормит её куриным мясом. Есть ей надо больше: за двоих. Наевшись, Эя снова засыпает.

Он сидит рядом. Странно чувствовать одновременно какой-то глубокий покой и необычайное волнение. Самое время взять скрипку в руки. Но он боится уйти. Продолжает вахту и всё время поглядывает на ребенка, прислушивается к его дыханию.

Потом ребенок заплакал, разбудив сразу Эю. Дан с помощью робота сменил подстилку, но сын продолжал кричать.

– Я покормлю его, – сказала Эя.

– Ещё рано.

– Ничего: можно!

Она обмыла грудь. Дан, напряженный весь, осторожно, почти не дыша, подал ей сына. Малыш ткнулся носиком в грудь Эи, потом сразу схватил сосок, начал жадно сосать.

Теперь Эя могла хорошенько рассмотреть его. Какой он ещё некрасивый: личико красное, сморщенное; глаза с какой-то мутной голубой поволокой. А сосет он энергично!

Было необычайно хорошо, и она чувствовала, как растет нежность к этому ещё незнакомому и непривычному существу.

[1]Норбер Кастере (1897 - 1987), знаменитый французский исследователь пещер.

Часть IV ВОЗВРАЩЕНИЕ

28

Бездна космоса. Тьма. Черная. Беспредельная. Чья глубина лишь усилена сиянием мириад миров и звезд, невероятно ярких. Как нигде. Ни на Земле, ни на Земле-2, где их свет заэкранирован, размыт пеленой атмосферы.

Они далеки. В бесконечности, движение в которой замечают лишь чуткие приборы по эффекту Допплера.

Плачет скрипка. Поет под смычком и перебегающими пальцами. Сейчас, когда лишь она одна разговаривает с тобой, стало ясно, почему тогда так и не удалось точно воспроизвести её звучание соответствующим регистром оркестриона: люди разучились плакать. Гордые успехами, уверенные в могуществе сил своего разума, они не знали ни тоски, ни слез. Потому скрипка и была тогда забыта. Почти совсем. И потом, в последнюю эпоху, когда тоска и разочарование были знакомы уж слишком многим, о ней всё равно не вспомнили.

Лал вспомнил. Первым после невероятно долгого перерыва почувствовал глубину звучания этого инструмента, прекрасного, как почти исчезнувшая любовь. Он просто не успел понять причину неудачи её воспроизведения на оркестрионе.

Да: не успел! Потому что он был единственным, кто мог понимать – всё. Даже то, что осталось неподвластным всемогущей математике.

“Не забудь...” Нет! То, что он хотел, сделано.

... Кажущаяся бесконечность расстояния до Земли – ничто по сравнению с длительностью времени, ощущаемому в масштабе одиночества. Никаких звуков, кроме скрипки и собственного голоса.

Когда-то, давно-давно, там, на Земле, Он, как и многие, любил уединяться. Чтобы ничто не отвлекало, чтобы никто не мешал думать о главном. Но потом Он слишком отвык быть долго одному: появился Лал, затем Они, и в Них – всё дело.

Когда совсем невмоготу, когда кажется, что больше не выдержать, что тоска сломит его, Он надевает скафандр и идет к Ним, в дальний отсек жилого блока корабля.

Откидывает и сразу же закрывает толстые двери. Он идет и волнуется, сердце бешено колотится, и пот покрывает ладони и лицо. Свет ручного фонаря освещает ему дорогу.

И, наконец, последняя дверь. Под толстыми прозрачными колпаками лежат Они: Мама, Сын, Дочь и крошечный Малыш. В состоянии анабиоза[1].

Другого выхода у них не оказалось. Он на целый год остался один, заключенный в безмолвие. Только эти редкие приходы к Ним, – единственная отдушина. И Он жадно смотрит на дорогие ему лица.

Мама. Как стосковался Он по ней: по звуку её голоса, теплу её тела, ласке её прикосновения.

Сын, предмет Его гордости и уважения. Первый человек, родившийся на новой планете и уверенней всех чувствовавший себя на ней. Достаточно взрослый в свои шестнадцать лет, успевший стать настоящим помощником Ему и Маме.