— Вранье! — оскорбился Лиройд, придвигаясь с койкой поближе. — Я же там вот это заработал, сам знаешь, Малвени. — Он поднял руку, и от правой подмышки через заросли на его груди побежала наискось тонкая белая полоса, кончавшаяся где-то у четвертого ребра слева

— Видно старею, голова слабеет, — невозмутимо сказал Малвени. — Конечно ты был с нами. Что это мне взбрело! В лазарете валялся совсем другой парень. Значит, ты помнишь, Джок, как мы и тайронцы с треском столкнулись на дне ущелья и увязли в толпе патанов — ни туда ни сюда.

— Еще бы не помнить! И давка же была! Меня так зажали, что чуть кишки не выдавили, — Ортерис меланхолически погладил себя по животу.

— Да, коротышкам тогда пришлось туго, но один коротышка, Малвени опустил руку на плечо Ортерису, — спас мне жизнь. Мы там прочно застряли — патаны и не думают отступать, и мы не можем. Мы же их выбить должны. А самое главное — как сцепились мы с патанами с разбегу, так и деремся врукопашную, а стрелять — никто не стреляет. В лучшем случае нож или штык в ход пустишь, да не всякий раз руку высвободишь. Мы напираем на них грудью, а тайронцы сзади орут, как шальные, сперва я никак не мог взять в толк, чего они беснуются, но позже смекнул, и патаны тоже.

«Обхватывай их ногами!» — с хохотом рычит Крюк, когда бежать дальше стало некуда и мы остановились, а сам обхватывает здоровенного волосатого патана. Им и не терпится друг друга прикончить, и двинуться не могут.

«В охапку!» — орет Крюк, а тайронцы сзади пуще прежнего напирают. «И бей через плечо!» — кричит какой-то сержант у него из-за спины. Тут вижу — мелькнул над ухом Крюка тесак, как змеиный язык, и патан рухнул с перерезанным кадыком, словно боров на Дромейской ярмарке. «Спасибо, приятель, хорошо меня охраняют, — говорит Крюк, не моргнув глазом, — кстати, и местечко для меня освободилось». И, подмяв патана под себя, встал на его место. А тот, пока перед смертью корчился, успел Крюку откусить каблук. «Давай, ребята, нажимай! — кричит Крюк. — Нажимай, не рассыплетесь! Самому, что ли, вас тащить прикажете?»

Вот мы и нажали: кто лягает, кто пихает, кто ругается. А трава скользкая, ноги разъезжаются, и упаси тебя бог свалиться, если стоишь в первом ряду!

— Случалось вам толкаться у входа в партер театра Виктории, когда все билеты проданы? — перебил его Ортерис. — Так тут было еще хуже — они наседают на нас, а мы не поддаемся. У меня так в глазах было темно.

— Это ты верно говоришь, сынок. Я держал малыша между колен, но он тыкал штыком во все стороны, вслепую, пыхтя, как зверь. Наш Ортерис — сущий дьявол в таких делах. Разве не так? — Малвени явно подтрунивал.

— Смейся, смейся! — отозвался тот. — Я знаю, что толку от меня тогда было мало, зато уж когда мы открыли огонь с левого фланга, тут я им задал жару. Да! — заключил он, стукнув кулаком по койке. — Кто ростом не вышел, тому штыком работать — все равно что удочкой махать! Терпеть не могу, когда такая каша заваривается, что когти да кулаки в ход пускать приходится. Нет, вы мне дайте винтовку с притертым затвором да патроны, которые полежали с годик, чтоб порох как следует просох, да поставьте меня так, чтоб на меня не наступил такой медведь, как ты, так тут я с божьей помощью пять раз из семи выбью с восьмисот шагов. Хочешь, попробуем, ирландская туша?

— Отвяжись ты, оса ты этакая. Я тебя за работой видел. А по мне, самое милое дело штык: вогнал поглубже да повернул раза два — и пусть потом выздоравливает.

— К черту штык, — проговорил Лиройд, который внимательно прислушивался. — Гляньте-ка! — Схватив винтовку чуть пониже мушки, он взмахнул ею с такой легкостью, с какой иной действует ножом.

— Этак-то лучше всего, — кротко добавил он, — хочешь — размозжишь человеку рожу, а закроется — руку сломаешь. Это, понятно, не по уставу. Но все равно — мне подавайте приклад.

— Здесь как в любви — каждый на свой лад, — рассудительно заметил Малвени. — Либо приклад, либо штык, либо пуля — кому что нравится. Так вот, как я уже, значит, говорил, стоим мы, пыхтим друг другу прямо в морду и ругаемся на чем свет. Ортерис — тот честит свою мать, зачем она его на три дюйма длиннее не сделала. Вдруг он мне говорит: «Пригнись, дубина, я у тебя через плечо вон того сниму!» — «Да ты мне башку разнесешь, — говорю я и подымаю руку, — пролезай под мышкой, клоп ты кровожадный, говорю, только не продырявь меня, а то я тебе уши оборву». Чем ты угостил того патана, что насел на меня, когда я ни рукой, ни ногой двинуть не мог? Пулей или штыком?

— Штыком, — ответил Ортерис, — снизу вверх под ребро. Он тут же растянулся. Твое счастье, что так вышло.

— Верно, сынок! Давка эта, значит, тянулась добрых минут пять, потом — патаны назад, а мы за ними. Помню, мне страх не хотелось, чтоб Дайна вдовой осталась. Покрошили мы немного патанов и опять застряли. А тайронцы сзади и собаками-то нас обзывают и трусами — на все корки честят за то, что загораживаем им дорогу. «Чего им не терпится? — думаю. — Ведь по всему видно, хватит и на их долю». Тут за мной кто-то пищит, жалостно этак: «Пропусти, дай мне до них добраться! Ради девы Марии, подвинься, дылда, ну что тебе стоит?» — «Куда тебя несет? На тот свет еще успеешь», — говорю я, не поворачивая головы, не до того было: клинки плясали у нас перед носом, как солнце на заливе Донегол в ветреный день. «Видишь, сколько наших положили, — отвечает он и прямо втискивается мне в бок, — а они еще вчера были живехоньки. Вот и я Тима Кулана не уберег, а он мне двоюродным братом приходится! Пусти, говорит, пусти, а то я тебя самого проткну!» — «Ну, — думаю, — уж коли тайронцы потеряли много своих, не завидую я сегодня патанам». Тут-то я и смекнул, отчего ирландцы за спиной у нас Так беснуются.