Я посторонился, тайронец как ринется вперед, отводя назад штык, как косарь косу, и свалил патана с ног ударом под самый ремень, так что штык о пряжку сломался.

«Ну, теперь Тим Кулан может спать спокойно», — говорит он, ухмыляясь. И тут же валится с раскроенным черепом, ухмыляясь уже двумя половинками рта.

А тайронцы все напирают да напирают, наши ребята с ними переругиваются, и Крюк идет впереди всех — в правой руке его сабля работает, как ручка насоса, а в левой револьвер фырчит, как кошка. Но опять-таки удивительное дело: никакого грохота, как это в бою бывает. Все как во сне, вот только мертвецы-то настоящие.

Пропустил я ирландца вперед, и так у меня в нутре муторно сделалось. Меня всегда в деле, прошу прощения, сэр, позывает на рвоту. «Пустите, ребята, — говорю я, попятившись, — меня сейчас наизнанку вывернет!» И поверите ли, они без единого слова расступились, а ведь самому дьяволу не уступили бы дорогу. Выбрался я на чистое место, и меня, прошу прощения, сэр, немилосердно вырвало, накануне я здорово выпил.

Вижу, в сторонке лежит молоденький офицерик, а на нем сидит сержант из тайронцев. Тот самый офицерик, который камни сбрасывать Крюку помешал. Хорошенький такой мальчик, и ротик у него свеженький, как роза, а оттуда вместо росы прямо-таки трехлинейные ругательства вылетают!

«Кто это там под тобой!» — спрашиваю я сержанта. — «Да вот пришлось одному петушку ее величества шпоры поприжать, — отвечает он. — Грозится меня под военный суд закатать». — «Пусти! — кричит офицерик. — Пусти, я должен командовать своими людьми!» — разумея тайронцев, которыми никто отродясь не мог командовать, даже сам дьявол, если б его к ним офицером назначили.

«Моя мать в Клонмеле у его отца корм для коровы покупает, — говорит сержант, который сидит на мальчике. — Так неужели я явлюсь к его матери и скажу, что дал ему погибнуть зазря? Лежи ты, порох, успеешь меня потом под суд отдать». — «Правильно, — говорю я, — из таких вот и выходят генералы, а ваше дело их беречь. Чего вы хотите, сэр?» — осведомился я вежливо так. «Убивать этих голодранцев, убивать!» — пищит, а у самого в большущих синих глазах слезы стоят. «Интересно, как вы это будете делать? — говорю я. — Револьвер для вас — как пугач для ребенка: шуму много, а толку мало. С вашей большой красивой саблей вам не совладать — у вас рука дрожит, как осиновый лист. Лежите лучше тихо да подрастайте», — говорю я ему. «Марш к своей роте, наглец», — отвечает он. «Все в свое время, говорю, сперва я попью».

Тут подходит Крюк, лицо у него все в синяках — там, конечно, где кровью не выпачкано. «Воды! — говорит. — Подыхаю от жажды! Ну и жарко!»

Выпил он полмеха, а остальное плеснул себе за пазуху и вода прямо-таки зашипела на его волосатой шкуре. Тут он замечает офицерика под сержантом. «Это еще что такое?» — спрашивает он. «Мятеж, сэр», — отвечает сержант, а офицерик начинает жалобным голоском упрашивать Крюка, чтобы он его вызволил. Но Крюка черта с два разжалобишь. «Держите его крепче, — говорит он, — сегодня младенцам тут делать нечего. А пока что, — говорит, — я конфискую у вас ваш изящный пульверизатор, а то мой револьвер мне все руки запакостил!»

И в самом деле, большой и указательный пальцы у него совсем почернели от пороха. Так он и забрал у офицерика его револьвер. Хотите верьте, сэр, хотите нет, но в бою случается много такого, о чем потом в донесениях помалкивают.

«Пошли, Малвени, — говорит Крюк, — мы ему не военный суд».

И мы с ним опять лезем в самую кашу. Патаны все еще держатся. Но уже порядком поредели, потому как тайронцы то и дело вспоминают Тима Кулана.

Крюк выбирается из гущи свалки и ну шарить по сторонам глазами. «В чем дело, сэр, — спрашиваю я, — чем я могу служить?» — «Где горнист?» — спрашивает он. Ныряю я обратно в толпу (а наши тем временем переводят дух за спиной тайронцев, пока те дерутся как одержимые) и натыкаюсь на горниста Фрина — мальчишка орудует штыком, как большой. «Тебе за что, щенок, платят — за баловство? — говорю я, хватая его за шиворот, — Пошел отсюда, делай, что положено», — говорю, а мальчишка артачится. «Я уже одного прикончил, — говорит он, ухмыляясь, — такой же был верзила, как ты, и образина такая же. Пусти, я еще хочу».

Не понравился мне такой оскорбительный разговор, сую я горниста под мышку и тащу к Крюку, а тот за боем наблюдает. Крюк мальчишку отлупил так, что тот заревел, однако сам Крюк молчит.

Патаны отступать начали, и тут наши как заорут!

«Развернутым строем — марш! — кричит Крюк. — Играй атаку, парень, играй во славу британской армии!»

Мальчишка и ну дуть, как тайфун. Патаны дрогнули, а мы с тайронцами развернулись, и тут я понял, что все прежнее — были цветочки. Ягодки пошли только теперь. Мы оттеснили их туда, где лощина была пошире, рассыпались цепью да как погоним их! Ох, до чего ж было здорово, все как по маслу пошло! Сержанты бегут на флангах, перекликаются между собой, а наша цепь, хоть и поредела, так и косит патанов беглым огнем. Где ущелье пошире, мы развертываемся, где поуже — смыкаемся, как дамский веер, а в самом конце патаны попытались удержаться, так мы смели их огнем — патронов-то у нас хватало, сначала мы ведь врукопашную дрались.

— Малвени один не меньше тридцати штук истратил, пока мы по ущелью бежали, — заметил Ортерис. — Чистая была работа. Стрелять-то он ловок. Хоть дай ему белый платочек в руку да розовые шелковые носочки надень — и тех бы не перепачкал!

— За милю было слышно, как тайронцы вопят, — продолжал Малвени, — сержантам никак их унять не удавалось. Они прямо обезумели, одно слово — обезумели! Когда мы очистили лощину и наступила тишина, наш Крюк сел и закрыл лицо руками. Теперь, когда мы опомнились, каждый стал самим собой; уж вы поверьте, в такие минуты человек весь наружу бывает.

«Эх, ребята, ребята! — бормочет Крюк. — Не ввяжись мы в рукопашную, уцелел бы кое-кто получше меня». Посмотрел он на трупы наших и замолчал.

«Бросьте, капитан, — говорит один из тайронцев, подходя к нам, а рот у него рассечен так, что родная мать не узнает, и кровь хлещет, как фонтан из кита. — Бросьте, капитан, — говорит он подходя, — конечно, кое-кого в партере задело, так зато галерка спектаклем довольна осталась».

И тут я узнал этого парня — он был портовый грузчик из Дублина, из тех молодчиков, которые заставили раньше времени поседеть арендатора Театра Сильвера, посдирав обивку со скамей и побросав ее в партер. Вот я и дал ему понять, что помню его с тех пор, как сам был тайронцем, когда полк стоял в Дублине. «Не знаю уж, кто в тот раз буянил, — шепнул я, — мне на это плевать, но тебя я сразу узнал, Тим Келли». — «Да ну? — говорит он. — Ты тоже там был? Давай-ка назовем ущелье Театром Сильвера».