Половина тайронцев, помнивших про театр в Дублине, подхватила это название, так и пошло — ущелье прозвали Театром Сильвера.

Офицерик тайронцев дрожал и плакал. О военном суде, которым он грозился, он и не заикался, ему было не до того.

«Потом вы еще спасибо скажете, — спокойно говорит Крюк, — что вам не дали погубить себя забавы ради», — «Я опозорен!» — рыдает офицерик. Тут сержант, который раньше сидел на нем, а теперь стоял перед ним навытяжку, держа руку под козырек, говорит: «Сажайте меня под арест, коли вам угодно, сэр, но, клянусь душой, я снова сделаю то же самое, только бы не видеть лица вашей матушки, если вас, не дай бог, убьют».

Но мальчик все плакал, да так горько, будто у него сердце разрывалось.

Тут подходит еще один тайронец, весь в дурмане боя.

— В чем-чем, Малвени?

— В дурмане, сэр; знаете, бой — все равно как любовь, на всех по-разному действует. Меня, к примеру, всегда рвет, ничего не могу поделать. Ортерис — тот бранится, не переставая, а Лиройд распевает во всю глотку, когда головы людям прошибает. Жестокая бестия, этот Джок Лиройд. Новобранцы — те либо нюни распускают, либо совсем ума лишаются и звереют — любого рады зарезать. А некоторые словно пьянеют. Так и тот тайронец. Он шатался, глаза у него помутнели, дышал он так, что за двадцать ярдов было слышно. Заприметил он офицерика, подходит к нему и говорит, еле языком ворочая: «Натаскивать щенка надо! К крови приучать!» Сказав это, взмахнул руками, закружился волчком на месте и грохнулся к нашим ногам мертвый, как патан, а ведь на нем ни единой царапины не было. Поговаривали, что у него худое сердце, но все равно странно.

Потом мы пошли разыскивать своих мертвецов — не оставлять же их патанам, и тут, пробираясь среди язычников, мы чуть не потеряли нашего офицерика. Он дал попить одному из этих мерзавцев, а потом вздумал усадить его поудобнее спиной к скале.

«Осторожней, сэр, — говорю я ему, — раненый патан опаснее здорового».

И поверите ли, только я успел это вымолвить, как раненый выстрелил прямо в офицерика, так что шлем у того разлетелся вдребезги. Я трахнул патана прикладом по башке и вырвал у него револьвер. Офицерик весь побелел — было отчего: ему спалило половину волос на голове.

«Я ведь говорил вам, сэр», — упрекнул я его, и уж после, если ему приходило в голову помочь какому-нибудь патану, я стоял рядом, приставив тому дуло винтовки к уху. Так что им оставалось только ругаться. Тайронцы ворчали, как собаки, у которых отняли кость, — они насмотрелись на трупы товарищей, и им не терпелось перебить всех раненых патанов. Но Крюк объявил, что спустит шкуру со всякого, кто ослушается. Правда, тайронцы все равно взбеленились. И неудивительно — все-таки они впервые видели трупы своих. А это зрелище жуткое! Когда мне в первый раз довелось это видеть, я и гроша бы не дал ни за одного человека к северу от Хайбера — ни за мужчину, ни за женщину, женщины — те всегда в потемках на нас нападали. Брр!

Ну, похоронили мы наших мертвецов, подобрали раненых, вылезли на склон и увидели, как шотландцы и гуркхи расправляются с остатками патанов. Похожи мы тогда были не на солдат, а на шайку отъявленных разбойников: на лицах корка — запекшаяся кровь пополам с пылью, в корке борозды от пота, штыки в чехлах на живот сползли, как мясницкие ножи, и на каждом из нас какая-нибудь да отметина.

В это время подъезжает верхом штабной офицер, чистенький, как винтовка со склада, и говорит: «Это что за пугала?» — «Рота черных тайронцев и одна рота Старого ее величества полка», — вежливо отвечает Крюк, неодобрительно поглядывая на штабного. «Вот как! — говорит штабной офицер. — Ну, и выбили вы этот патанский резерв?» — «Нет!» — отвечает Крюк, а тайронцы гогочут. «Черт побери, что же вы с ним сделали?» — «Мы его перебили», — буркнул Крюк и повел нас дальше, но тайронец Ту ми успел-таки брякнуть во всеуслышание утробным голосом: «И чего этот бесхвостый попугай загораживает дорогу тем, кто получше его?»

Штабной позеленел, но Ту ми тут же вогнал его в краску, пропищав жеманным голоском: «Поцелуйте меня, душка майор, мой муж на войне, я совсем одна».

Штабной ускакал, гляжу — у Крюка от смеха плечи трясутся.

Капрал принялся было распекать Туми.

«Отвяжись, — огрызнулся Туми, не моргнув глазом, — я у этого денщиком служил, пока он не женился; вам-то невдомек, а он знает, про что я говорил. Великое дело пожить в хорошем обществе». Помнишь Туми, Ортерис?

— А как же! Он через неделю в лазарете помер, я-то знаю — половину его добра сам купил, а потом еще…

— Караул, на выход!

Было четыре утра, явилась смена.

— Сейчас я вам достану двуколку, сэр, — сказал мне Малвени, торопливо надевая свое снаряжение. — Пойдем наверх в форт, пошарим в конюшнях Макграта.

Сдав караул, три солдата и я направились к купальне в обход главного бастиона, и даже Лиройд дорогой разговорился. Ортерис заглянул в ров, потом перевел глаза на равнину.

— «Эх, надоело Мери ждать, Мери ждать», — замурлыкал он. — И все-таки хорошо бы, пока голова цела, отправить на тот свет еще хоть парочку треклятых патанов. Война! Война, черт бы ее побрал! Север, восток, юг и запад!

— Аминь! — заключил Лиройд.

— Это что? — Малвени вдруг остановился у какого-то предмета, белевшего подле старой караульной будки. Он наклонился и тронул белое пятно.

— Да это Нора! Нора Мактэггарт! Нонни, голубка, что ты тут делаешь в такое время? Почему ты не в постели с мамой?

Двухлетняя дочка сержанта Мактэггарта, должно быть, ушла из дому в поисках прохлады и добралась до крепостного вала. Ночная рубашонка задралась ей на шею, девочка стонала во сне.

— Надо же, — сказал Малвени, — вот бедняжка. Вы только посмотрите, вся кожа в сыпи, а кожа такая нежная. Нам в такой зной и то тяжело, а каково детишкам? Проснись, Нонни, мама с ума сойдет от беспокойства. Черт подери, ребенок мог свалиться в ров!