Фома сложив бережно книгу, пригладил бороду.

– Позволь мне поговорить с ним,-произнёс он, задумавшись.-Осмуд не глуп, я постараюсь разъяснить ему твою правду.

Ольга с сомнением покачала головой.

– Он не внемлет тебе, Фома. Видал ли ты меч? Вот такова и его Правда - пряма, крепка да востра. А, иной он знать не желает. Однако ж, попытайся. Вреда не станет.

Теперь и грек с поклоном поднялся.

ГЛАВА III

"Мьёльнир"[57] - схожий с молоточком оберег - носил на шее едва ли не всякий нурман. По обыкновению медный, либо бронзовый, а ежели кто побогаче, так и серебряный. Иное дело - удачливые ярлы да родовая знать. Эти отливали обереги из злата, а то и самоцветами украшали, носили же напоказ поверх одежд, чтоб та удача спиною не поворотилась. Злато оно, вестимо, к злату тянется.

Киевский воевода Свенальд удачей превосходил многих вольных хозяев далёких стылых фьордов. Богатством же мог поспорить с иным конунгом, что и казал во всякую пору обликом своим, да повадками.

У нурманских воев в обычае было в походе, иначе как за вёслами, бронь не сымать. Обычая того держались хоть простые ратники, хоть вожди. Но, не Свенальд, какой наперекор рядился, будто на княжий пир. Поверх синей, из царьградского шёлка, рубахи - алая накидка подбитая куницей, да схваченная у плеча золотою фибулой. Витые браслеты на запястьях тож из золота, а пряжка, как и хвост широкого кожаного пояса хоть и бронзовые, но покрыты позолотой. Из оружия - меч, с коим Свенальд ещё с юности управляться был умелец. Клинок, правда не для красы, но для брани, а потому, на вид невзрачный. Лишь знающий толк скажет - немалой цены оружие. Зато уж, ножны убраны столь богато, что поговаривали, будто в уплату за них пошёл целый драккар. Может и привирали, но правда, что препоясаться этакими ножнами было б не зазорно хоть великому конунгу франков, хоть хазарскому кагану, а хоть бы и царьградскому базилевсу.

Однако ж, при всём том, оберег у воеводы был самый простой, из моржовой кости. Узор незатейлив, да и резан не больно-то умело. За такой, ежели медяк отдашь - и то переплатишь. Вот, только сказывали, будто наговорен он каким-то шаманом из вепсов, и оттого сила в нём особая.

Уж так иль нет, а со своим "мьёльниром" Свенальд не расставался, нося его на плетёном шнуре под рубахою. Доставал же, лишь крепко задумавшись. В такую пору имел он обыкновение, полуприкрыв очи и ликом безмятежен, поглаживать костяной оберег, словно безмолвно с ним советуясь. А после, приняв решение, изрекал небрежно да негромко, но что бы ни решил, воли своей не менял.

Меж воинов шла молва, как ещё в юности водил Свенальд малую тогда дружину в поход, и в том походе взял на меч небольшое селение. Селеньице-то было небольшим, но сеча вышла кровавой, в коей один из свенальдовых ратников смалодушничал. После битвы дружина, как водится, брала добычу - со двора добром, с мужа животом, с жены да девки честью. Затем скорый пир, а на пиру и суд над струсившим воем. Свенальд спокойно выслушал всех, кто желал молвить, поразмыслил поглаживая оберег, да и явил волю - виновному отсечь кисти да стопы[58], а уходя, таким оставить на милость поруганных вдов. Так и свершили. И, не успел ещё хирд уйти далёко из разорённого погоста, а уж стало слышно, как визжит от вдовьих "милостей" искалеченный нидинг[59].

В другой раз перед самой зимой воротился Свенальд из набега с богатой добычею. Всё бы ладно, да только в походе полегло две трети его дружины, так что когда шли обратно, то на вёслах не хватало гребцов и на одну полную смену. Но, живых не печалила участь павших. Чему печалиться? Разве героев не ждёт Вальгалла, где до самого Рагнарёка[60] им пировать за столом Асов, да мериться силою, как и подобает славным воинам? И разве живым героям на стоит уподобиться погибшим? Так остатки дружины и коротали время в пирах да хмельных драках. А, Свенальд в те дни на пирах чаще был задумчив, чем хмелён. И, в один раз взял, да и объявил, что раздаёт всю свою, большую прочих, долю добычи бондам, из чьих семей были павшие воины. Многие тогда качали головой, да шептались, что дескать, умом ярл тронулся. Как он наберёт новых воинов? Кто пойдёт в дружину к нищему вождю? Однако, меж тем, по весне к Свенальду пришло охочих вдвое против прежнего. Пришлось тогда даже новый драккар закладывать.

Сыну Свенальдову отцов нрав с сызмальства ведом был. Оттого, покуда воевода играл перстами со своим оберегом, Ульф хоть и свёл упрямо скулы, однако сидел молча, склонив чело, да опустив очи долу. Изредка лишь изподлобья бросал взоры то на отца, то на Спегги, какой устроившись напротив на длинной скамье резал ножом узоры по липовой чурочке.

– Значит, две деревяшки,-молвил, наконец, Свенальд словно бы сам себе, а потому и ответа ни от кого не ожидая.-Достойно жалости, что доблестный Асмульд не взял мечей. Добрая сталь, надо надеяться, отсекла бы тот чан со свиным навозом, который мой сын по неразумению зовет своею головой. Оно бы и ладно. Голова для Ульфа - бремя и лишнее, и тяжкое. Однако ж, от берегов Гандвика до Золотого Рога[61] не сыскать того, кто назвал бы глупцом горбатого Спегги. Так, куда же глядел мой мудрый соратник, когда мой неразумный сын вершил очередную глупость?

– Спегги не виноват, отец,-вступился за горбуна Свенальдович.-Он хотел остеречь меня от поединка. Я не послушал.

Горбун молча, будто и не о нём речь, пускал из-под ножа стружку. Лишь плечами повёл. Зато воевода, услыхав сына, подался вперёд с лёгкостью, какой не ждёшь от мужа грузного телом, да и летами не юного. Из тех, кто давно был со Свенальдом, всяк подмечал, что повадками, был он, порою, схож с котом. Вроде бы дремлет, глаза прищурив, пузом урчит, глядь, а в другой миг уж и спина дугой, и шерсть дыбом - шипит, да когти кажет.

– Не виноват? Вот как?-воевода упёрся локтями о стол, сбитый руками воинов - неказисто, да накрепко.-Стало быть, себя ты всё же признаёшь виноватым. Похвально. Как и то, что не спешишь схорониться за горбатой спиной Спегги. Но, ответь тогда, в чём же твоя вина, и в чём глупость?

Ульф потеребил в раздумье короткую бородку. Слишком короткую чтобы заплести её в косу.

– Вооружённый я вышел против безоружного и был им бит. Тем опозорил и себя, и тебя. В этом моя вина. Глупость же моя в том, что сам навязал противнику поединок, в котором не мог одержать верх.