Прикрывшись десницею от взора Ярилы, Осмуд окинул своим взором окоём, где за Ушой высился доселе неприступный тын мятежного града. Из тех же дубов рублен был. Из вековых - иные аж в три обхвата. Такие стены, пожалуй и греческими пороками[81] не возьмёшь. Однако ж, не столь крепок всякий град тыном, сколь людом своим. А, древляне оказались крепки. Не овладеть киевскому войску Искоростенем. Да, и почто?

Оно конечно, Ольга в своём праве взять древлянские животы за погубленного мужа, но только с какого конца не глянь, а на погибель свою алчностью неуёмной, да скудоумием Игорь сам и напросился. К тому ж, взяла ведь уже, кажись, с древлян сторицею. Сколь первых мужей извела! Да, всё коварством, каким, поди-тка, и хазар превзошла. Ныне бы получить с лесовиков виру[82], да замирившись с Малом убираться восвояси. Обиды меж Киевом да Искоростенем теперь не вдруг забудутся, да общий ворог небось скоро сдружит. А ворогов, в какую из сторон ни кинь взгляд - хоть делись, не скупясь, всё одно себе останется.

Осторожную поступь у себя за спиною Осмуд почуял не сразу. По едва слышному, но ровному да упругому шагу догадался - опытный ратник ступал. Не из юных отроков, либо ополченцев, что лишь строем бьются, но вой, поединку обученный. Мечник, похоже. Ну, мечник тут - не диковина, чай в походе, а не с девками на гулянке, да только, то-то и оно, что ратный стан окрест, а ратник, ступая, ни кожей не скрипнет, ни железом не зазвенит, словно безоружный да бездоспешный, либо... крадётся, будто тать[83].

О давешней забаве со Свенальдычем Осмуд не позабыл, и воевода, небось, навряд обиду позабудет. Горбун-то от мести отрекся, да Свенальд - дело иное, не подослал бы душегуба.

Заслышав незваного гостя княжий дядька не оглянулся и виду не подал, а вместо того, левою рукой чуть придержал ножны, правую же, как бы невзначай, положил на рукоять. И, ногу правую, согнув в колене, под себя подтянул. Теперь, ежели почует неладное, труда не будет скользнуть вперёд, да обернувшись в полуприсяде, единым махом выдернуть клинок и пустить его по дуге, отбивая чужое железо, либо, коли придётся, то и вспарывая ворогу брюхо. Благо, солнце тогда за спиною окажется, супостату же по-прежнему очи слепить станет.

Однако, стоило ему изготовиться, как человек не доходя остановился и кашлянул негромко. Ага. Ну, коли так...

Осмуд неспешно поднялся, и поворотясь, выгнул седую бровь. Вон оно что! Шагах в пяти от него стоял Фома. Под грубой накидкой, с пришитым к ней островерхим колпаком, мог бы укрыться кинжал, а то и малый меч, однако ж на виду монах держал лишь крепкий, обитый с нижнего конца бронзой посох, какой, впрочем, в умелых руках - тоже оружие.

Хоть и не чаял Осмуд увидать Фому, особо не удивился. Грек же, показав пустые ладони, сперва чуть склонил голову, а затем молвил:

– Воину не нужно опасаться мирного монаха.

– Заприметил, стало быть, мирный монах,-ухмыльнулся Осмуд.-Ну, да и я не слепой. Хоть ныне и носишь рубище, точно калика перехожая, а всё ж, на тебя глядя, давно уж мыслю, что прежде-то нашивал ты бронь. И, не клюку, небось держал, но рогатину, какую вы, греки, контосом[84] зовёте.

Фома кивнул.

– Разными путями ведёт нас Господь к Истине, но принимая обеты, мы отрекаемся от прежней греховной жизни. Теперь я - Христов Воин, и броня моя - Вера в Него, да смирение, оружие - Слово Его, да молитва, а ратным полем мне - души людские.

Ага, смирение. То-то же из-под колпака, украшенного на челе алым крестом, очами своими чёрными взгляды, будто сулицы мечет. Дядька хмыкнул не таясь, однако смолчал. Монах же, меж тем, продолжил:

– Воину довольно острого меча. Державному мужу потребен острый ум. Твои догадки верны, но мне и не следовало ожидать иного от доместика варваров.

При таких словах Осмуд сделался хмур, речь же повел учтивую.

– Что ж, хоть и не воевода я, как ты речешь, но лишь дядька княжича, однако за добрые слова - мой тебе поклон, жрец.

– Зачем называешь ты меня жрецом?!-удивился Фома с обидою.-Неужели не ведаешь, что жрецы языческие идолов превозносят?! Я же служу истинному единому Богу!

– Они служат Богам многим, ты - Богу единому. Ежели в этом и есть отличие, так варвару его не уразуметь.

Фома опёрся обеими руками о посох и замолк надолго. Осмуд дум его речами не тревожил. Ждал. Наконец, монах, словно бы очнувшись, по своему обычаю приложился перстами поочерёдно к челу, животу да плечам, а после с улыбкою молвил:

– Безгранична мудрость Господа нашего, устами язычника преподавшего мне ныне урок смирения. Прости мне мою гордыню, славный Осмуд!

– И ты, Фома, коли обидел чем, не держи зла,-отозвался воин.-Однако ж, мнится мне, не праздно бродил ты окрест.

– Вновь ты прав,-согласился монах.-Я шёл за тобою, желая потолковать, если не будешь ты против.

– Отчего ж не потолковать. Псы, и те друг дружке лают, а мы, чай - люди.

Монах приблизился и опустился на покуда ещё сочную, но уже едва начавшую жухнуть к близкой осени траву. Присел подле него и Осмуд.