Шрифт:
Ухмылки благодушные исчезли с бородатых лиц. Дело опять же кабалой обертывалось. Неприязненно тыкались губами в медное распятие в руках доглядчика и ставили свинцовыми карандашами кресты в кабальной книге.
«Быть по сей записи за хозяином своим Акинфием Никитичем во рабочих крепко, жить, где мой господин укажет, и от того участку никуда не сойти, жить на заводе вечно и никуда не сбегать»...
Набросали два короба лаптей, подняли на плечи и по сланям, через болото, пошли к заводу.
Якунька, зажав в кулак тугорослую бороденку, долго смотрел с завистью вслед Миколашке и его товарищам.
Донос за доносом привозили в Петербург гонцы от капитана Татищева — командира уральских горных заводов. Татищев писал в своем последнем доносе:
«Другие горнозаводчики никто принять беглых не смеют, а ему, Демидову, откуда такая вольность дана? Не знаю. Если крестьяне к Демидову сошли, то выдачи оттуда уже не бывает. А Демидовы похваляются — хотя-де сам Татищев к нам в работу придет — мы-де и его примем и деньги за работу давать будем...»
Сколь ни сильны были заступники Демидова в столице, а назначена была на его уральские заводы ревизия. И самого Акинфия, пока розыск учинен не будет, вызвали в Петербург.
Большой бедой грозил ему царский розыск.
Мог потерять Акинфий всю свою горную вотчину, все богатства, нажитые не только им, а и отцом на Урале.
Освирепев, метался он зверем в своем невьянском дворце. Все бежали с глаз его. Много стонов услышали под землей своды великой Невьянской башни, где пытками дознавался Акинфий от своих холопов и рабов, кто выдал его капитанишке, кто беглым и беспаспортным себя оказал перед татищевскими фискалами?
Бледнел Акинфий, когда ему чудилось, как после розыску будут перед самой государыней сдирать с него шитый золотом французский кафтан и вельможный белый парик, как заставят одеть снова драный кожаный фартук и прикуют на цепь к наковальне в самой плохой кузне на Туле.
Перед отъездом в Петербург вызвал приказчика Акинфий и приказал ему:
— Огнем и железом дознаться ото всех беглых, чьи они и откуда. В посады и к помещикам, чьи беглые окажутся, заслать верных... Смотри, хитрая собака, верных, чтобы опять... — стучал гневно по столу жилистым кулаком. — Откупить у помещиков всех беглых, хотя бы у нас их и не было. Понял? На запас! Да чтоб об алтыне рядились!
Притянул к себе приказчика за полу кафтана. Заглянул ему в глаза и, горячо дыша в лицо, дал последний наказ:
— Кто из беглых не откроется — сгоняй под башню и держи в куче, пока приказа моего не получишь. Перстень тебе пошлю. С зеленым самоцветом — снова ставь к работе, с красным — пусть господь бог им приют дает! Понял?
— Как... не понять, Акинфий Никитыч. Слово в слово могу...
— Крест целуй!
С теми словами вышел, сел, крестясь, в крытый возок, подал знак вершней охране, чтоб вперед скакали, и покинул Невьянскую крепость.
Миколашка с Якунькой свиделись в подземелье Невьянской башни. Оба, как и сотни их товарищей, не захотели открыться перед свирепым заводским приказчиком. Испробовав «вольной» работы и батогов на заводском дворе, они, как и многие, говорили об Акинфии, новом хозяине своем:
— Была господская ласка да милость, как кисельная сырость. Батожье — дерево божье — везде растет, куда наш брат идет.
В галерее под башней четвертый день пороли и жгли беглый люд, но редкий выкрикивал имя своего господина. Приказчик стоял за кованой решетчатой дверью и безучастно смотрел на дикие пытки. Омелька сказал ему перед пыткой:
— Ото всех товарищей сказываю — пыткой язык не развяжешь. Единомышленно так народ порешил. Что хочешь делай. Так ли говорю, братцы? — крикнул Омелька в темень подземелья.
Из каменных галерей, как из труб, хлынул и ударил приказчику в уши стоголосый гул:
— Не откроемся!
— Все равно где сгинуть!
— Пусть сам Акинфий к нам сойдет!
Из глубины подземелья поднялась грозным стоном песня:
«Еще что же вы, братцы, призадумались, Призадумались, братцы, закручинились? Что повесили свои буйны головы, Что потупили очи ясны во сыру землю? Еще ходим мы, братцы, не первый год, И мы пьем-едим на Волге все готовое, Цветное платье носим припасенное, Еще ли лих на нас супостат-злодей, Супостат-злодей...»Втянув голову в плечи, приказчик взгремел связкой колючей, отошел от кованого переплета двери. Не оборачиваясь, из-за угла галереи крикнул:
— Господь бог скорей сойдет к вам, разбойники, нежели я, али сам Акинфий Никитыч! Окаянное отродье! Погибель на вас!
В отсвете ручного светца долго еще колебалась на стене, разрастаясь, огромная черная тень.
— Афанасий Егорыч! А нас-то! Нам-то отопри! — кинулись к дверям заплечные мастера и стражники.
«Отопри!» — громко повторило эхо под низкими сводами.