Мы были еще молоды, предстояли трудные годы университетских занятий, многое в наших представлениях могло еще измениться, время рано или поздно рассудило бы нас. Увы, мой друг, не доверяясь течению времени, втайне надеялся меня обратить и не давал мне покоя. И на первом, и на пятом курсе он с одинаковым усердием следовал своим взглядам и поносил мои. Для него истинным праздником были встречи с санитарными инспекторами. Их рассказы о событиях повседневной практики, об уловках врагов чистоты и порядка, извечной борьбе между блюстителями закона и нарушителями его наполняли Лукина восторгом. Воодушевленный этими беседами, он метал громы и молнии на головы грязнителей атмосферы, «мракобесов», застилающих дымом солнечный свет, и клятвенно уверял, что доберется до них, дайте ему окончить университет.

Брань и возмущение моего друга не убеждали меня. В древнем мире фабричные трубы не заволакивали небо дымом, не отравляли воздух, водные источники не загрязнялись стоками химических заводов, а средняя длительность человеческой жизни не превышала двадцати лет. Все изменилось, когда наука разделалась с холерой, оспой и чумой.

Покончив с нарушителями закона — «злейшими врагами прогресса», Лукин принимался за меня» «Жить надо не долго, а разумно, — твердил он. — В долгой жизни логики нет. Много ли толку в том, что гусь живет до восьмидесяти лет, ворона — до ста, а черепаха — до ста семидесяти пяти?..» На мое возражение, что нельзя человека сопоставлять с пернатыми и пресмыкающимися, он с тем же жаром, не дослушав меня, принимался доказывать, что в долголетии угря до шестидесяти лет, лосося — до ста, а карпа — до двухсот ничего логичного нет. Произвольно истолковав понятие «логики» и не позаботившись о том, чтобы связать разрозненные мысли, он неожиданно заключал, что старость — понятие сугубо условное и наступление ее зависит от условий жизненной обстановки и общественной среды. Там, где ничто не препятствует нормальному развитию, человек может прожить и до полутораста лет…

Много времени спустя, вспоминая эти слова, я думал, что мой друг не учел безрассудной молодости, которая кует свою старость. Кто остановит неопытную юность и научит ее щадить свое будущее? ..

Отличительной особенностью мышления Лукина было его безразличие к законам логики. Увлеченный картиной, нарисованной фантазией, он забывал, что «в долгой жизни логики нет», и мог тут же с восторгом заговорить о старости, извечном источнике мудрости. До чего старость хороша и плодотворна! Гёте завершил последнюю часть «Фауста» восьмидесяти трех лет, Верди «Фальстафа» — на восемьдесят четвертом году. Два года спустя он написал партитуру «Те деум». Микеланджело восьмидесяти лет продолжал еще трудиться над скульптурным украшением собора Петра в Риме, а Софокл восьмидесяти трех нашел в себе силы организовать оборону Афин… Шесть лет спустя великий драматург написал «Эдипа в Колоне». Всех превзошел бессмертный Тициан, написавший картину «Битва при Лепанто» 1 в возрасте девяноста пяти лет, а девяноста семи трудившийся над шедевром «Снятие с креста».

Я охотно подсказал тогда Лукину и другие имена великих стариков. Восьмидесяти лет жили и трудились Тенисон, Вольтер, Гюго, Толстой, Ньютон, Вирхов, Кант, Платон, а Гумбольдт, Уоллес, Фабр и Беккерель прожили все девяносто…

— Нет ни одного примера того, — торжественно провозгласил он, — чтобы какой–нибудь лентяй дожил до преклонных лет.

Пришло и мое время заговорить. Вот уж когда я заставлю этого болтуна замолчать!

— Природа держится другого взгляда, — возразил я, — жаба может прожить не меньше лошади, а соловей столько же, сколько корова.

За этим коротким и, как мне казалось, серьезным возражением последовали другие, которые моему другу запомнились надолго.

— Есть еще одна категория замечательных людей. Наука не могла им помочь, и они не дожили до преклонного возраста. Не только условиями среды, но и врожденными пороками организма объясняет история, | почему эти люди ушли рано из жизни. Меньше тридцати восьми лет прожили: Рафаэль, Шуберт, Шопен, Мендельсон, Моцарт, Бизе, Добролюбов, Кольцов, Никитин, Ван Гог, Свердлов, физик Герц и многие десятки и сотни им подобных… Меньше сорока двух лет прожили: Ковалевская, Миклухо–Маклай, Мусоргский, Мирабо. Список этот мог бы пополниться именами Канта и Дарвина, слывших в детстве весьма болезненными детьми… Твоими средствами, Семен, ты не продлил бы ни одной из этих жизней, я бы моими продлил их век.

Удивительно, до чего непоследователен был этот человек, до чего упрям и несговорчив!

Студентом третьего курса я встретил девушку и полюбил ее. Нежное чувство сделало меня счастливым и немного сентиментальным. Я говорил о моей возлюбленной как о совершеннейшем создании и уверял моего друга, что она единственная в своем роде. Лукин отвечал на это насмешкой и с видом бывалого человека, убеждения которого нерушимы, повторял:

— Не говори мне о девушках, они не так разнообразны, как тебе это кажется. Знать одну достаточно, чтобы знать всех.

Я рассказывал о ее успехах, о таланте, которого не увидеть нельзя, а он с пренебрежительной уверенностью твердил, что женщине чужда гениальность, она жаждет побед, но не мечтает о бессмертии. Она все упростит, возвышенное низведет на грешную землю, религию обратит в суеверие, торжественный обряд — в пустую церемонию, а общественное дело — в тиранический этикет.

Эти мысли не казались мне столь замечательными, чтобы интересоваться их происхождением. Почему бы этим круглым, невразумительным идеям не принадлежать Лукину? Однако суждения моего друга становились невыносимыми, а однажды он позволил себе обидеть девушку, которую не знал, и я решил с ним поквитаться.

— Когда ты успел это надумать, уж не Отто ли Вейнингер тебя учил?

Лукин, не смущаясь, простодушно ответил:

— Я вычитал эти мысли у солидного ученого и совершенно согласен с ним.

Лукин не уставал меня удивлять. Познакомившись как–то с сестрой моей возлюбленной, он с первого же взгляда влюбился в нее. Его ухаживания за своей будущей женой были не менее бурны, чем восторги по адресу будущей профессии. Вряд ли жертва его любви могла под ураганом признаний и восторгов отдать себе отчет в собственных чувствах. Сомнительно также, оставалось ли у него время об этом спросить… Его избранница, крупная, краснощекая девушка, плотного и крепкого сложения, была на целую голову выше его, и рядом с ней он, бледный, худой, низкорослый, с впалой грудью, скорей являл собой свидетельство несовершенства мужской, а отнюдь не женской породы. Вряд ли он и это замечал; сопровождая свою возлюбленную по улицам города, он, согреваемый сознанием собственного превосходства, держался прямо и выглядел счастливым и самодовольным.