— Я никого не выручаю, моя совесть чиста, — через силу отвечаю я. — Я не хотел смерти Антона…

В эту минуту я действительно уверен, что никого не выручаю, верю в собственную невиновность и готов всячески отстаивать свою правоту. Лукин жестом нетерпения обрывает меня, его губы скривились в недобрую усмешку. Я не обольщаюсь, меня ждут горькие упреки, а возможно, и такое, о чем подумать страшно.

— Ты желал смерти Антона и не раз сознавался, что временами был готов его убить. Ты ненавидел моего сына, тогда как он горячо тебя любил. Нет таких бранных слов, обид и оскорблений, которыми ты не поносил его. Оставить лабораторию он не решался и советов моих слушать не хотел. «Я только тогда уважаю себя и бываю счастлив, — говорил Антон, — когда работаю с ним… От его близости я становлюсь и лучше и умнее… Надо же было мне родиться посредственностью! — жаловался он. — Рядом с ним мне начинает казаться, что и я смогу делать глубокие обобщения, и светлое начало его дарования перейдет ко мне…»

И я мог бы вспомнить нечто подобное. Придет, бывало, Антон, тусклый и бледный после ночи, проведенной без сна, от прокуренной одежды несет одуряющим запахом табака, в глазах — затаенная боль. Он вернулся с попойки, устал и мечтает о творческой работе.

— Обрадуйте меня, дядя, — скажет он, — мне тошно…

Он тосковал по радостям наших страстных исканий, приходил с надеждой, чтобы после первых же неудач и сомнений вернуться в свой мир. Он не мог с ним расстаться, не мог забыть. Его натура не мирилась с неверными огоньками на далеком трудном пути. Что значили наши бедные удачи в сравнении с событиями на зеленых просторах бильярдного поля!

От этих воспоминаний и допросов Лукина мне становилось душно. Я задыхался от волнения, и были минуты, когда мне казалось, что я задохнусь. Настежь раскрытые окна не насыщали меня воздухом, я выбегал из дома и блуждал по улицам города, пока в моем сердце не наступал покой.

В одной из таких схваток Лукин вдруг спросил меня:

— Не кажется ли тебе, Федор, что Надежда Васильевна могла бы многое нам рассказать. Она знает больше, чем мы с тобой.

Это была его выдумка, новый повод завести неприятный для меня разговор.

Я ответил ему усмешкой, смысл которой он прекрасно понимал, и все–таки я подумал, что недурно бы объясниться с Надеждой Васильевной — со дня смерти Антона мы ни разу об этом не говорили.

Так проходили наши вечерние беседы. Мой друг не спрашивал, чем я занят, и о себе ничего не говорил. Прежде, бывало, его экскурсы в гигиену мало трогали меня, а сопровождающие их выкрики, гневные протесты и вопли утомляли. Теперь этого мне недоставало, интересы моего друга были мне ближе, чем я полагал. Я не мог отделаться от чувства, знакомого тем, кого лишили доверия, давно ставшего привычным.

Когда Лукин наконец заговорил о себе, речи его больше удивили, чем обрадовали меня. С какой–то странной нарочитостью он коллекционировал все дурное и мрачное из своей практики. Я должен был вместе с ним ужасаться и проклинать несовершенные институты человечества. Многое из того, что я слышал от Лукина, было мне давно известно, и он напрасно старался так обстоятельно все объяснить. К чему мне знать и помнить, что автомобильный транспорт в минувшем году убил на земле тридцать пять тысяч пешеходов и ранил свыше полумиллиона; что на каждые сто миллионов километров автомобильного пробега в среднем приходится убитых: в Западной Европе — восемнадцать, а в Соединенных Штатах — менее пяти; что летучая зола вызывает в промышленных центрах от тридцати до шестидесяти процентов глазных заболеваний. Лукин не жалел доказательств, что печальная слава золы — не досужая выдумка. Едва переступив порог дома, он спешил вытереть лоб, и я мог наглядно убедиться, что поверхность ватки заметно темнела.

— Это частицы угля и выхлопных газов, — с самым серьезным видом поучал меня мой друг, — к которым примешались минеральная пыль и микробы…

В другой раз я от него узнал, что радиоактивная пыль, образующаяся после испытания ядерного оружия, увлекаемая облаками пыли в стратосферу, будет выпадать на землю в продолжение многих лет… За этой утешительной вестью следовала другая, давно известная из курса фельдшерской школы, — что дым содержит вещества, способные вызвать раковую болезнь, и существует зависимость между степенью загрязнения воздуха городов и заболеванием раком желудка.

Вслушиваясь в печальные рассказы Лукина, я с грустью вспоминал его прежние работы, о которых он так много и хорошо говорил. Запомнилась его мысль оградить от вредных газов фруктовые деревья, травы и овощные культуры. Зеленые растения, как известно, поглощают из воздуха сернистый газ в виде сульфатов, свинец, фтор и мышьяк и накапливают эти вещества в своих тканях. От ядовитых трав и плодов болеют люди и скот. Молоко кормящих матерей становится вредным и даже опасным для детей. Лукин добивался признания, что допускаемая законом и нормами концентрация газов в воздухе велика, заинтересовал своими материалами ученых, и заводам пришлось сократить выпуск вредных газов в атмосферу. Я не мог не сказать тогда Лукину:

— Ты истинный друг народа, и я горжусь дружбой с тобой.

Еще одна благодатная мысль осенила его и привела к успеху. Он увлекся идеей очищать воздух вокруг заводов пылезащитной полосой деревьев. Задерживая скорость ветра, зеленые насаждения принимают на себя выпадающие из воздуха пылинки. Ценой собственного загрязнения растительный покров очищает воздух от газов и золы. Городские власти и заводоуправления осуществили проект, и счастливый Лукин, чуть сгущая краски, считал эти нововведения «залогом долголетия» человека.