Из-за того, что сие досадное приключение не позволило мне несколько дней показываться на людях, я получил новости о мадемуазель де Ла Мотт, лишь когда вновь явился ко двору: после выговора Королевы-матери графиня де Молеврие увезла ее в монастырь в Шайо{238}, стены которого стали для бедняжки настоящей темницей. Я узнал, что красавица, сходившая с ума по маркизу де Ришельё, разгневалась на Бове, хотя та и была наперсницей Королевы; она обвинила ее, помимо прочего, в том, что та воспользовалась молодостью Короля и добилась, чтобы он провел с ней ночь. Я не мог поверить, что она способна на такое безрассудство, но, когда придворные мне это подтвердили, спросил у них: неужели сказанное ею — правда и наш великий Король оказался столь добр, что снизошел до просьб Кривой Като? В этом нет сомнений, ответили мне, добавив: должно быть, я единственный человек во Франции, не знающий этой истории. Каковы бы ни были истинные причины изгнания мадемуазель де Ла Мотт, Кольбер лукаво причислил ее к приверженцам господина Фуке. Но в дальнейшем, стараясь добить соперника, он уже не разменивался на столь жалкие происки, а призывал в судьи наиболее преданных ему членов Парламента, щедро вознаграждая их за поддержку. Он был так уверен в смертном приговоре, что тем, кто обыкновенно возводил эшафот, был даже отдан приказ держать наготове все необходимое. Он убедил Короля, что господину Фуке уже не избежать кары, и государь в сопровождении своей конной гвардии отправился в Шартр{239} — отнюдь не благочестия ради, а чтобы не выслушивать ходатайств в пользу обвиняемого: он опасался, что дочь Фуке, которую тот, сам человек незнатного происхождения, выдал замуж за старшего сына графа де Шаро, явится молить о пощаде. Но когда Король уже был готов уехать, ему передали, что Фуке осужден. Один из комиссаров, советник парламента в Эксе{240}, даже удивился: судьи были так решительно настроены на смертный приговор, что и не пытались разобраться, справедливо это или нет; уже с одного взгляда было понятно, что Фуке осудят на смерть. Среди его бумаг отыскались черновики, свидетельствующие о заговоре и попытках его устроения, подтверждения избранного им опасного пути и, наконец, доказательства причастности к множеству преступлений, даже наименьшее из которых, бесспорно, заслуживало этой суровой кары. Однако, когда обратили внимание, где именно были обнаружены улики, то признали необходимым отсрочить вынесение приговора: эти документы извлекли не только из мусорной корзины в углу комнаты, но и из камина, приготовленными к сожжению, что, как заявил в свою защиту господин Фуке, свидетельствует в его пользу, ибо не говорит ни о чем, кроме отчаяния, в которое его ввергли козни кардинала Мазарини, при всяком удобном случае стремившегося вредить ему; обычная судебная практика королевства не предусматривает наказания за злой умысел без доказательств намерения его осуществления, если только еще не были сделаны шаги для его исполнения, чего явно не было в данном случае, — напротив, обвиняемый сильно раскаивался. Государи в своем праве карать не должны быть суровее Всевышнего, столь милостивого к первым побуждениям; впрочем, есть доказательства и поубедительнее уже упомянутых господином Фуке: он уверял, что, если бы не подлог и не кража бумаг, он легко доказал бы свое раскаяние (это, по-видимому, было сказано, чтобы разжалобить судей, но вполне могло быть и правдой); ведь установлено и не подлежит сомнению, что среди изъятых документов нашлись адресованные господину Кольберу прошения, где тот именуется монсеньором, то есть титулом, присвоенным ему уже после того, как господин Фуке был заключен в тюрьму; таким образом, в его дом могли проникнуть когда угодно — и лишь с единственной целью — погубить обвиняемого, поскольку украденными и подмененными оказались именно документы, которые могли бы его оправдать. Но, несмотря на это, он отвергал казнокрадство, приписанное ему недругами, предъявив сведения о собственном имуществе до того, как вошел в правительство, опись имущества жены, стоимостью превышавшего миллион, а также пенсионы и льготы, дарованные ему в разное время, — и хотя названное состояние было весьма крупным, он не только растратил его полностью, но и остался должен два миллиона; так он хотел опровергнуть утверждение, будто его огромные расходы указывали на преступные деяния, — ведь он и так имел довольно средств, чтобы не запускать руку в королевскую казну, а если и причинил ущерб, то отнюдь не Королю, а лишь себе и своей семье.

Большинство судей было тронуто не столько речами этого человека, бесспорно исполненными решительности, сколько тем презрением, какое он выказывал властям, повергая в смятение всех требовавших его казни. Не было лучшего побуждения проявить милосердие к ближнему: выступавшие после него уже не скрывали своих настоящих чувств, а люди, прежде настаивавшие на смертном приговоре, устыдились собственного малодушия; мнение судей изменилось так быстро, что заговорили даже, будто истину им внушил Святой Дух. Впрочем, повод осудить господина Фуке все-таки нашелся: то ли за те планы, о которых я говорил выше, то ли за самовольное вооружение крепости Бель-Иль его приговорили к изгнанию. При дворе весьма удивились такому неожиданно мягкому решению — была даже прервана поездка в Шартр, — и господин Кольбер, опасаясь, как бы Фуке, получив свободу, однажды не предал гласности такие вещи, которые он сам предпочел бы держать в тайне, добился, чтобы Король заменил назначенное судом наказание пожизненным тюремным заключением. Некоторое время господин Фуке провел в башне Венсеннского замка, а затем был отправлен в Пиньероль{241}, где находился по меньшей мере шестнадцать или семнадцать лет. Этот срок он посвятил покаянию — и те, кто знал его в новом узилище, говорили, что представившуюся возможность он использовал так хорошо, как никто другой. Как бы то ни было, я не могу не рассказать о его встрече с господином де Лозеном, заключенным восемь или десять лет спустя в ту же самую крепость{242}, — эту историю я услышал от самого господина де Лозена не более трех месяцев назад.

Когда они встретились, господин Фуке не смог его вспомнить и, возможно, по расстройству памяти, обретенному в неволе, а скорее потому, что в его время Лозен не был настолько знаменит, — спросил, где же они могли видеться. Удовлетворив его любопытство, господин де Лозен с естественным для каждого узника нетерпением захотел поведать ему свою историю и крайне удивил его рассказом о своем соперничестве с Королем из-за мадам де Монако — он якобы заявил Королю, что тот поступает как тиран, желая отнять у него возлюбленную; а еще сообщил, что отказался исполнять должность генерального полковника драгун{243} в Итальянской армии; и поведал о том, как просил у Короля назначить его, Лозена, командующим, а в ответ на отказ подал в отставку; и, наконец, рассказал, как Король заключил его в Бастилию, откуда он тем не менее вышел через сутки и потом ладил с Королем лучше прежнего. С удивлением слушая рассказ человека, не казавшегося ему слишком приятным, господин Фуке не мог понять, каким образом Король, слывший просвещенным государем, мог совершить столь недостойные поступки, изменив и своему характеру, и понятиям о чести из-за подданного, который казался этого недостоин. Тем не менее он долго не подавал виду, продолжая внимательно слушать, но, когда господин де Лозен дошел до своего сватовства к мадемуазель де Монпансье{244}, расписывая, как Король сперва дал согласие на этот брак, а потом забрал свое слово назад, как страдала несчастная принцесса и так далее, — не смог удержаться и, обернувшись к другому политическому узнику, сидевшему с ними в камере, покрутил пальцем у виска, как обычно делают, когда хотят показать, что у кого-то не всё в порядке с головой, — ибо иного мнения обо всех этих россказнях у него не было. Господин де Лозен заметил это, но, ничуть не смутившись, продолжил повествование о чудесах своей жизни, что еще более убедило Фуке в правильности первого впечатления.

Кольбер, ставший после опалы Фуке всемогущим, приобрел такое расположение Короля, что вызвал зависть господина Ле Телье, который, давно находясь при дворе, также ожидал наград за свои заслуги, что было бы справедливо. Стремясь сократить государственные расходы и упорядочить финансы, Кольбер упразднил казначеев Сберегательной казны{245} и служащих их ведомства, — их всех бросили в тюрьму, обвинив в кражах из казны; все их оправдания, заключавшиеся в том, что, напротив, это Король должен им огромные суммы, оказались несостоятельными, и их присудили к конфискации имущества. Сказать по правде, злоупотреблений действительно было великое множество, и хорошо, что в финансах наконец навели порядок. Впрочем, многие аристократы стремились извлечь выгоду из этих последних событий: одни успели жениться на дочерях опальных чиновников, дабы поправить дела своих семейств, другие же лишь собирались это сделать. Герцог де Сент-Эньян был из числа таковых — он сосватал своего старшего сына графа де Сери за мадемуазель Монеро, за которой отец обещал два миллиона приданого. Герцог, как я уже говорил, пользовался благоволением Короля, принимал участие в его развлечениях, и влияние фаворита возрастало день ото дня; тогда господин Кольбер, опасаясь, что когда-нибудь герцог станет его соперником, решил породниться с ним и вместо мадемуазель Монеро предложил в жены его сыну свою старшую дочь. Думается, герцог согласился на это без особой охоты — он не был богат и надеялся на более выгодную партию, но, какие бы мысли ни лелеял прежде, не отказал бы; однако вскоре граф де Сери умер. Кольбер, впрочем, не оставил намерения приобрести расположение герцога и сказал ему: пусть небу было угодно призвать его сына, но это не помешает им породниться — у герцога ведь есть еще один сын, а у него — младшая дочь, и хотя оба еще малы, но родителям достаточно дать друг другу слово — и брак состоится, когда дети достигнут совершеннолетия. Нуждавшийся в деньгах герцог де Сент-Эньян, не имея возможности получить от кого-либо больше, дал свое согласие, — и когда дети подросли, свадьба состоялась, как и было условлено{246}.

Как я только что сказал, господин Кольбер так горячо настаивал на этом браке потому, что господин де Сент-Эньян играл при дворе все более значительную роль и был, в частности, посвящен в любовные дела Короля с фрейлиной герцогини Орлеанской мадемуазель де Лавальер, не отличавшейся большой привлекательностью, но умевшей нравиться больше, чем иные красавицы. Он оказал государю немало услуг, помогая скрывать его увлечение от Королевы. Эта девица, уроженка Тура, происходила из семьи, принадлежавшей скорее к мещанам, нежели к дворянству, и, строго говоря, не имела права даже называться демуазелью{247} — дворянское достоинство пожаловал брату ее прадеда Генрих III, нашедший в Туре убежище во время раздиравших страну гражданских войн{248}, и распространялось оно не на всю семью, а лишь на потомков того, кому было даровано. Тем не менее, отец этой девицы отличился на военном поприще и смог породниться со знатной семьей, так что его дети стали-таки именоваться дворянами. Как бы то ни было, когда она поступала на службу к мадам герцогине Орлеанской, ей не задали никаких вопросов, касавшихся ее происхождения; и еще до того, как Король обратил на нее внимание, она имела возлюбленного, который обожал ее и намеревался жениться. Это был дворянин из окрестностей Шартра, старший в семье{249} и имевший двадцать тысяч ливров ренты, то есть способный составить ей весьма выгодную партию. Его звали д’Этурвиль, гвардейский лейтенант{250}, и единственным препятствием к браку был его отец, не соглашавшийся с его выбором. Сын поехал его уговаривать, оставив мадемуазель де Лавальер, умолявшую его возвратиться как можно скорее. В этих мольбах не было нужды — любовь не позволяла ему надолго расставаться с нею, женщиной столь ему дорогой, и он начал думать о возвращении, едва успев уехать. Однако, вынужденный убеждать отца, никак не желавшего брать невестку без приданого и не слишком завидного происхождения, он провел дома куда больше времени, чем рассчитывал вначале, а когда наконец добился благословения и вернулся, то увидел, что обстоятельства сильно переменились. Не только Король влюбился в его невесту, но и сама она так была влюблена в Короля, что попросила передать д’Этурвилю, чтобы тот оставил ее. То была первая новость, которую он узнал по приезде в Париж, и, не желая верить, пока не услышит отказ из уст самой мадемуазель де Лавальер, кинулся к ней в Пале-Рояль. Но теперь увидеться с ней было непросто, ибо влюбленный государь окружил ее своими людьми, докладывавшими о каждом ее шаге; когда они спросили д’Этурвиля, кто он такой, он назвал себя, думая, что имени довольно, чтобы быть допущенным к любимой. О нем доложили мадемуазель де Лавальер, но она, столь же гордившаяся своим нежданным возвышением, сколь и страшившаяся гнева Короля, который мог явиться к ней за доказательствами любви, притворилась, будто не знает д’Этурвиля. Эта великая измена потрясла его — он убедился, что ему говорили правду, и, уже не сомневаясь в том, что покинут, возвратился домой и вскоре слег с тоски. Знавшие его историю спрашивали, не глупо ли так страдать из-за измены неблагодарной красотки, но горе отвергнутого возлюбленного было столь велико, что он стал убедительным примером того, что истинный влюбленный может умереть от любви. Около трех недель он, изнемогая от недуга, только и говорил, что об измене мадемуазель де Лавальер, и, прежде чем испустил дух, попросил одного из друзей передать ей, что лишь она будет повинна в его смерти{251}.

Господин Кольбер был посвящен в дела мадемуазель де Лавальер, как только она стала фавориткой Короля, и это помогло ему возвыситься над теми, кто, подобно ему, заискивал королевских милостей.

Тем временем я, проведя большую часть жизни среди сильных мира сего, чувствовал себя покинутым, и, если бы не моя рента, мне пришлось бы совсем туго. Отец мой еще здравствовал, и хотя именно мне его семья была обязана благосостоянием, сам я от этого добра ничуть не разбогател — напротив, мне казалось даже, что он позволил бы мне умереть, не дав и стакана воды. Я и подумать об этом не мог без боли, но так как, по милости Божьей, не впал в совершенную нищету, то терпеливо страдал, сознавая, что ни в чем не виноват. И вот в конце 1663 года я получил письмо от нашего кюре, который просил меня быстро приехать, чтобы повидать отца перед смертью и привести в порядок дела семьи. Меня ничто не удерживало — я немедленно отправился в путь и шесть часов спустя был дома. Отец удивился, увидев меня, поскольку думал, что по своей воле я не приеду; тем не менее он сделал вид, что рад и сам-де хотел послать за мной, — его дряхлость уже не дает надежд на выздоровление, а нужно еще распорядиться наследством; а коль скоро ничего нет хуже судебной тяжбы между родственниками, то он надеется примирить меня со своей женой и ее детьми и тем заслужить мою признательность. Он пояснил, что хочет разделить свое состояние на равные части, обеспечив долю и жене, — но умолчал, впрочем, о положенных в таких случаях изъятиях и о наследстве моей покойной матери, довольно значительном, которое не следовало смешивать с остальным имуществом; оно составляло наилучшую часть, каковую полагалось выделить в мою пользу. Я ничего не ответил, хотя его намерение было бесчестно — он хотел, ни много ни мало, лишить меня материнского наследства, весьма значительного и принадлежавшего исключительно мне, которым мой отец пользовался с тех пор, как вступил во второй брак; он боялся, как бы я, по праву старшего сына, не заявил притязаний на все его имущество. Он подумал, что раз я молчу, то согласен с его волей и самое время послать за нотариусом. Ради отцовской немощи я скрепя сердце не возражал, надеясь, что, если не стану бередить прошлое, он, возможно, поступит со мной по справедливости. Но когда он, по приходе нотариуса, начал диктовать завещание, я попросил подождать, чтобы мы могли посоветоваться. Тут я попросил отца вспомнить, что, как и остальные дети, я тоже его кровь, но всегда был изгнанником, они же жили вместе с ним в довольстве; его старший сын от второго брака имеет два доходных бенефиция, дающие ему возможность не только обойтись без наследства, но и воспомоществоватъ младшему; сестра благодаря устроенному мною замужеству тоже достаточно состоятельна, чтобы ни в чем не нуждаться — и если я сейчас говорю об этом, то не из желания обделить их или присвоить положенное им по праву, — а хочу лишь одного: чтобы он сделал для меня то же, что и для них. Мне казалось, что он поступит разумно, дав моей мачехе большую пенсию — я, безусловно, согласился бы на это — и выделив долю младшему брату, чтобы тот смог прожить, если старший откажется ему помогать. Касаемо остального, я надеюсь, он позволит мне посоветоваться со знающими людьми.

Мое предложение было всего лишь честным — я не хотел быть обобранным в пользу остальных. Но мой отец так обожал мачеху и ее детей, что, если бы смог подняться и избить меня, не сомневаюсь, так бы и сделал. Он ответил, что лишний раз убедился в правоте тех, кто всегда твердил ему, что я жестокосерд, бесчувствен и своей неблагодарностью стремлюсь приблизить его кончину; его предложение было выгодным лишь для меня, но теперь, видя, что я хочу рассорить семью, он предпочел бы вовсе лишить меня наследства, лишь бы не допустить того, чтобы я совершил зло. Его не удивляет, что я никогда не мог поладить с теми, кому служил, — они-то знали меня лучше; другой на моем месте сделал бы блестящую карьеру, но Бог поистине воздал мне по заслугам, — и мне лучше уйти с глаз долой, чтобы не тревожить его; он проклянет меня, если я стану настаивать на своем, а коль скоро ему суждено умереть с такими мыслями, это будет на моей совести.

Признаюсь, когда я это услышал, мне захотелось убежать далеко-далеко, но, пытаясь смягчить его глубочайшей покорностью, какую только мог выказать, и убедить, что прошу лишь справедливости, я снова сказал: буде он боится слишком обделить мачеху и ее детей, то я не против выделения долей тем, у кого ничего нет; но ведь и я нуждаюсь не меньше остальных — поговаривали, будто бы скоро закроют Лионский банк или по меньшей мере отменят выплачиваемые им ренты; мой брат аббат богаче всех нас вместе взятых, но вряд ли стоит ждать от него милости: обязанный мне своим состоянием и положением, он не ссудил меня и тридцатью су даже в то время, когда я сильно нуждался.