Думая, что никто этого не видит, шутник потихоньку брал со своей тарелки и искусно прятал в карман то крылышко, а то и целый бочок дичи — и так, не тратясь, кормил эту женщину. Его промысел некоторое время и вправду оставался незамеченным, но потом, к несчастью, дворецкий, углядев, как он утянул только что поданного индюшонка, для которых как раз наступил сезон, склонился к уху господина курфюрста и прошептал, что, если тому угодно, можно найти еще один повод позабавиться. Курфюрст конечно же поинтересовался, в чем заключается шутка, но получил ответ: объяснять долго, но неплохо бы предупредить французских офицеров — пусть-де не принимают всерьез того, что им скажут после обеда. Убедившись, что хозяин дома доверился ему и не будет возражать, дворецкий, едва мы окончили трапезу и возблагодарили Бога, заявил: один из нас — нечестный человек, укравший с буфета кубок из позолоченного серебра, и, чтобы найти пропажу, следует всех обыскать. Поскольку, как я уже говорил, мы были предупреждены, то не удивились и, немедленно согласившись, сели кружком, как будто собирались петь песни. Человек, о котором идет речь, был вынужден присоединиться к остальным, и, когда дошла очередь до него, у него в кармане нашли индюшонка. Он взял его за ноги и показал курфюрсту, сказав: вместо похитителя кубка вы нашли индюшачьего вора. При этой сцене господин курфюрст чуть не умер со смеху, да и мы повеселились от души. Любой другой на месте этого человека провалился бы на месте, понимая, что опозорен, но он, бесстыжий как придворный паж, и бровью не повел.

— Да, монсеньор, — сказал он Его Высочеству курфюрсту, — я в самом деле взял этого несчастного индюшонка, но у меня больна собака, которая чрезвычайно разборчива в еде, а у вас и без того каждый день, не стесняясь, воруют целых быков.

Этот ответ все нашли превосходным, тем более что он содержал намек на дворецкого, и господин курфюрст, весьма довольный, распорядился, чтобы этому человеку подали целое блюдо мяса.

Завершив свои дела, я возвратился к господину де Тюренну, доложил о том, как выполнил его поручение, а желая его позабавить, рассказал и об индюшачьем воре. Тем временем армия уже двигалась по берегу Неккара{286}, и когда мы были всего в одном лье от Вимпфена{287}, офицеры явились жаловаться, что им выплачивают жалованье одним лишь серебром, совсем обесценившимся, — не иначе, как это мошенничество казначея, — должно быть, он наживается, получая хорошую монету, а затем обменивая ее на низкопробную{288}. С этим казначеем я приятельствовал и не преминул предупредить его о происходящем, а видя, как он встревожился, решил, что его вины здесь нет. Уверенный, что он не способен на обман, я сказал: бояться нечего — из любого положения есть выход, и добавил, что научу его, как поступить, если эти слухи сочтут правдой. Но тут он, бросившись мне в ноги, воскликнул: теперь от меня зависит его жизнь, — и признался, что корысти ради действительно поддался искушению. Я увидел, как он побледнел, и, будь у меня охота еще немного помешкать, прежде чем указать ему путь к спасению, думаю, он умер бы со страху. Тогда я спросил, какие же деньги ему прислали в последний раз, если он заплатил жалованье только серебром. Он ответил, что и впрямь из Страсбурга получил луидоры, а из какого-то другого города — пистоли; всего в последнем обозе было доставлено двести тысяч франков, которые он, как только что признался, не без выгоды обменял на серебро. Услышав это, я велел ему составить ведомость на выплаченную сумму и на ту, что оставалась в кассе, но изменить подпись, чтобы ее никто не узнал, а когда господин де Тюренн пошлет за ним — чего не избежать, — сказать ему, что получены только эти деньги, и в подтверждение предъявить ведомости; офицеров же успокоить поручительством в том, что, если они не истратят серебро до конца кампании, он обменяет его на золотые монеты или же, по крайней мере, выдаст обязательства об обмене по курсу, — и еще необходимо, чтобы господин де Тюренн обязал всех маркитантов принимать серебро по этому же курсу, угрожая, в противном случае, штрафом в десять экю. Мой совет оказался недурен: господин де Тюренн действительно послал за казначеем, но, просмотрев его ведомости, передал офицерам, что у них нет причин возмущаться — им выдали именно те деньги, которые были накануне получены, — а кроме того, немедленно издал приказ для маркитантов и больше не возвращался к этому делу. Так казначей не только избежал наказания, которого боялся, но и извлек немалую прибыль из разницы курсов, поскольку маркитанты стали покупать у него и серебро, переплачивая по два-три су с одного экю. Он считал себя в таком долгу передо мной, что даже предложил ссудить деньгами, если я буду в них нуждаться, но я, слава богу, отказался, не желая обязываться сам.

Господин де Тюренн, преодолев Рейн, о чем я уже упоминал, переправился затем и через Неккар, а преследуя маркграфа Бранденбургского, форсировал также Майн{289}. Не могу сказать, почему противник отступал, имея армию, на треть превосходящую нашу по численности, — но, боясь поражения, он поневоле оставлял свои земли беззащитными. Так или иначе, сам начав войну, маркграф первым стал заискивать и мирного договора{290}, и ему было обещано, что его области будут освобождены, если впредь он не станет вмешиваться не в свои дела. Таким образом, вопрос с Бранденбургом был улажен, и господин де Тюренн вернулся на берега Рейна, давая отдых солдатам, столь измученным, что на них было жалко смотреть. Но отдыхать пришлось недолго: нужно было снова браться за оружие, ибо Король готовился к осаде Маастрихта; в прошлом году атаковать его он так и не решился, хотя и держал войска неподалеку, не отказываясь от таких намерений. В осаде участвовали несколько офицеров, спросивших разрешение поупражняться в стрельбе из пистолета, и он не стал им препятствовать. Среди них не было никого отчаяннее Соммардика — он не только стрелял, как остальные, но, перед лицом всей армии, отваживался и на более дерзкие выходки. Так он хотел показать свой нрав и всерьез уверял меня, что едва ли найдутся многие, кто мог бы сравниться с ним в смелости. Я лишь посмеивался, и, чтобы убедить меня, Соммардик сказал, что без лишней болтовни готов развеять мои сомнения: он предложил мне, а затем и другим, разрядить в него пистолет с трех шагов. Я ответил громким смехом; он же, видя такое пренебрежение, стал настаивать, чтобы испытали, правду ли он говорит. Я благоразумно предпочел отказаться, но он с досадой воскликнул: если я не желаю проверить, на что он способен, то пусть я хотя бы это увижу. С этими словами он направился к крепостным стенам, на расстоянии выстрела от которых паслись большие стада коров и овец, и я, сперва не понимая, что он задумал, увидел, что он хочет увести корову. Прежде чем ему удалось это сделать, неприятель выстрелил по нему больше двухсот раз — поистине забавно было смотреть, как он под мушкетной пальбой, расталкивая других коров, пытается гнать одну, а она все норовит повернуть обратно в стадо. Наконец, повеселив таким образом нашу армию, а в особенности меня, знавшего, чем вызван его поступок, он подвел корову ко мне и спросил, сомневаюсь ли я все еще в его храбрости. Признаюсь, я больше не осмелился подтрунивать над ним, увидев, какие невероятные штуки он выделывал, а лишь сказал, что он остался в живых только по счастливой случайности, а если дерзнет повторить свой трюк завтра, то наверняка будет убит.

Между тем все было готово для осады Маастрихта, во время которой, по приказу господина де Тюренна, я находился в Эльзасе и Лотарингии. Проезжая Бельфор{291}, я понял, что тамошний губернатор слишком неопытен, чтобы защищать такую важную крепость, и не преминул доложить об этом. Так как господин де Тюренн был мудр, он ничего не ответил, но маркиз де Флоранзак, младший сын герцога д’Юзеса, не отличавшийся сдержанностью, не преминул поинтересоваться, из каких же далеких краев я прибыл, раз не знаю, что ныне вся власть у женщин; тот, о котором я донес, — брат мадам де Ментенон, верной хранительницы секретов мадам де Монтеспан, и не важно, хорошо или плохо обороняется город, лишь бы назначение губернатора устраивало возлюбленную Короля. В том же тоне он отозвался и о военном министре: якобы это он виноват, что в губернаторы назначили несведущего человека, — а чтобы развеять мои сомнения насчет господина де Лувуа, сказал: тот хочет обладать при мадам де Монтеспан таким же влиянием, каким в свое время господин Кольбер пользовался при мадемуазель де Лавальер, — поэтому и радеет о ее интересах и, как поговаривали, едва ли не больше всех постарался помочь ей достичь нынешнего положения. Удивляло то, сколь уверенно маркиз рассуждал о подобных вещах, — ибо родом он был из семьи, где чаще говорили глупости, нежели дельные вещи, — но природа иногда позволяет вырасти свежим побегам на засохшем стволе, а в случае с маркизом по своей милости явила и иное чудо: из всей своей фамилии он был первым, кого считали храбрецом. И впрямь, отпрыски семейства Юзес так редко отправлялись воевать, что «Скандальная хроника»{292} утверждала даже, что маркиз — вовсе не из их породы.

При всем при этом господин губернатор по-прежнему пренебрегал своими обязанностями. Судя по тому, что мне говорили, он потребовал от горожан крупных подарков, и я даже осмелился предложить, невзирая на его покровителей, все-таки пожаловаться Королю. Я поделился новостями с маркизом де Флоранзаком, и он, по-прежнему восхищая меня своими суждениями, ответил: чему тут удивляться — ведь до того как получить губернаторство, тот прошел неплохую школу у маршала де Ла Ферте — человека хоть и страдавшего подагрой, но имевшего хватку: один час его наставлений стоил целого месяца иного обучения. Потом маркиз поведал мне, чем занимался сам маршал, будучи наместником Лотарингии, и рассказ этот оказался таким долгим, что, пожелай я его целиком повторить, потратил бы дня два, не меньше. Но один рассказанный им эпизод я так и не смог забыть и хочу привести его здесь, дабы на его примере можно было судить о содержании всей истории. Итак, когда маршал приехал в Нанси{293}, городские власти, приветствуя его, просили принять много разных даров, в том числе кошелек с золотыми жетонами, каждый в весе двойного луидора — с одной стороны на каждом была изображена панорама города, а на другой — пять ромбов, служившие гербом{294}. Когда депутация ушла, он рассмотрел эти жетоны, нашел их превосходными по мастерству исполнения и захотел иметь другой такой же кошелек. Он снова послал за магистратами и, притворившись непонимающим, спросил, что за город изображен на жетонах. Ему ответили — Нанси.

«Да вы просто смеетесь надо мной! — воскликнул он. — Здесь же ничего не разобрать! Вам должно быть ясно: они явно не удались из-за того, что их отчеканили слишком маленькими, — сделай вы их побольше, ошибиться с городом было бы невозможно. Изготовьте другие и сами убедитесь, что я прав».

Магистраты конечно же поняли, что он имел в виду, и, не желая ссориться с ним из-за каких-то четырех сотен пистолей, вскоре принесли ему жетоны величиной с настольную медаль.

Я не отважился передать этот анекдот виконту де Тюренну, хотя обычно рассказывал ему обо всем; однако он не терпел разговоров, даже отдаленно напоминавших сплетни. Он вообще был чрезвычайно прямодушен, что давало повод всяким молодым господчикам совершенно иного типа называть его человеком не от мира сего. Однако, невзирая на их пренебрежение к такого рода качествам, жизнь часто опровергала их суждения. Можно сказать, что они в этом отношении походили на отца нынешнего герцога дю Люда, который однажды, поставив на кон свою будущность, не смог сдержаться и сострил по поводу Марии Медичи, просившей подать ей вуаль: «Кораблю на якоре парус не нужен»{295} — намек на маршала д’Анкра, с которым она, как поговаривали, была близка. Вот и молодые повесы чуть ли не каждый день позволяли себе шутить по адресу господина де Тюренна, и поскольку я слышал, как он отвечал им — в присутствии самих шутников или за глаза, — у меня хватало благоразумия не следовать их примеру.

Хотя мы заключили мир с Бранденбургом{296}, но в Германии все же занялся огонь, жар которого нам вскоре суждено было почувствовать{297}. Император, не желая допустить, чтобы Король обосновался на Рейне, и видя в его союзах с различными государями проявление честолюбивых притязаний, обратился к князьям Империи с просьбой объединиться с ним, императором, дабы воспрепятствовать нам. Герцогов Брауншвейгских{298} такой поворот событий обрадовал, ибо, подобно остальным государям, оказавшимся в схожем положении, они боялись остаться с таким опасным соседом один на один, другие разделяли с ними эти страхи, — и Король был вынужден не только направить армию в Эльзас, но и сам поехать туда после взятия Маастрихта. Господину де Тюренну была поручена оборона тамошних границ, и я, прибыв в Епископства{299}, остановился в Меце{300}, в доме, где жил также граф д’Иль, командовавший расквартированным здесь же кавалерийским полком. Я неважно себя чувствовал и ложился рано; но однажды проснулся от сильного шума, словно в доме был пожар. Я вскочил и, в одной ночной рубашке подбежав к окну, увидел моего с графом д’Илем хозяина, звавшего на помощь. Полковника я знал не слишком хорошо — он был каталонцем, и я, прошедший, скажу без похвальбы, недурную школу жизни при господине кардинале Ришельё, находил его манеры грубоватыми. Но, спеша на выручку своему товарищу по оружию, я быстро оделся, схватил шпагу и, едва успев спуститься вниз, наткнулся на человека, который кричал так громко, что я поинтересовался, нельзя ли прекратить беспорядок. По счастью, мы были знакомы, так как однажды жили в одной гостинице в Вердене{301}.

— Вот, месье, — сказал он, поздоровавшись со мною, — вы честны и сумеете рассудить дело. Тот господин, что со мной поселился, захотел, поужинав и изрядно выпив, чтобы я привел ему служанку позабавиться. Я человек чести — да за кого он меня принимает? Ведь вы же знаете, что я порядочный человек!

Признаюсь, его слова меня рассмешили, хотя, спускаясь на шум, я был настроен воинственно. Теперь же, видя, что переполох уже привлек внимание множества зевак, я предложил ему уйти, пообещав самолично уладить ссору. Он не соглашался, уверяя, что мы имеем дело с дьяволом, который лишь посмеется надо мной. Я успокоил его, убедив ничего не опасаться, и мы, следуя моим настоятельным просьбам, вернулись в дом, где нашли графа д’Иля: тот заперся с одной из служанок и требовал, чтобы она с ним переспала. Я назвал себя и попросил открыть дверь, добавив, что явился от господина де Тюренна и он узнает меня в лицо, как только увидит. Ради предосторожности, чтобы он не разгадал мой обман и не начал скандалить еще пуще, мне пришлось сказать, что господин де Тюренн пока ни о чем не подозревает, однако, если этот кавардак не прекратится, можно догадаться, что об этом скажет наш мудрый полководец, не терпящий ни малейшего беспорядка; а коль скоро графу явилась прихоть позабавиться с женщинами, то завтра, если ему так угодно, их будет хоть двадцать, — но то, что он заставляет порядочного человека поставлять их ему для увеселенья, никому не придется по нраву; хорошо еще, если подумают, будто он попросту напился: но прикрывать один беспутный поступок другим по меньшей мере странно. Самое время одуматься, чтобы потом ни о чем не пожалеть.