В тюрьме я встретил многих порядочных людей, чья участь походила на мою. Оказавшись в такой же беде, они, в отличие от меня, не были столь удручены; я видел, что они даже пытаются развлекаться, словно находятся на свободе. Далекий от подобных настроений, я негодовал на своих судей и на нынешний несправедливый век, а поскольку в тюрьме, как и в иных местах, нашлись шпионы, то меня вскоре препроводили в замок Пьер-Ансиз, то есть моему делу, сугубо гражданскому, придали уголовное направление. Я долго ломал голову над причиной моего несчастья, но затем вспомнил, как дурно отзывался об одном министре, и решил, что в этом и заключалось все дело. Поскольку то, о чем я только что упомянул, не имело других последствий, мне позволили гулять, и остальные заключенные, увидев вновь прибывшего, поспешили расспросить меня о моих злоключениях. Следуя примеру тех, кто отрицает все в надежде вскоре выйти на волю, я не захотел откровенничать и только заявил о своей невиновности. Среди остальных я увидел маркиза де Френа, которого знал довольно близко, так что мог говорить с ним более доверительно, нежели с прочими; поэтому я честно поведал ему о своей неосторожности и спросил, как ее исправить. Он ответил: трудно что-то сказать в столь щекотливом случае — он и сам нуждается в добром совете, ибо его собственные дела не проще моих. Слова маркиза удивили меня — поговаривали, что он попал в тюрьму, так как хотел продать пиратам свою супругу, — но он, выслушав все мои соображения по этому поводу, возразил, что я знаю обо всем лишь по слухам, а он может вкратце рассказать, как было дело взаправду. Заняться нам было нечем, и я не смог отказать себе в удовольствии узнать о его необыкновенных приключениях; мы сели на скамью во дворе, где прогуливались, и он начал свой рассказ{253}.

Когда его жена была еще юной девушкой, он страстно в нее влюбился; хотя он понимал, что дочери обычно вырастают нравом в мать, это ничуть его не смущало; он терзался мыслями, что жизнь окажется разбитой, если избранница не будет принадлежать ему. Так как его попытки соблазнить ее без обязательства жениться ни к чему не привели, он решил сделать ей предложение, ибо только так мог стать счастливым. Но когда он явился к матери невесты испросить согласие на брак, та отказала — из опасения, что ей придется поделиться с будущим зятем своим состоянием. Этот отказ еще пуще разжег чувство влюбленных — они решили бежать. Жених похитил ее и разыскал священника, согласившегося их обвенчать; когда же дело было сделано, матери ничего не оставалось, как благословить молодых. Целых три месяца маркиз был счастливее всех на свете, но затем мир в его семье рухнул: жена полюбила его брата, а брат — ее. Из-за допущенной ими оплошности муж немедленно узнал о прелюбодеянии и так разъярился, что даже хотел убить обоих, — но, рассудив, что это наделает много шума, и не питая к неверной жене столь сильной ненависти, чтобы обагрить руки ее кровью, решил избрать иное средство для мести. Впрочем, брата щадить он был не склонен и замыслил вызвать его на поединок под предлогом спора из-за дележа наследства — прежде у них уже случались разногласия по этому поводу. Маркиз не раз пытался поссориться с ним, выдвигая чрезмерные требования, но тот, ради любви к его жене, терпеливо сносил всё. Умышленное нежелание брата ссориться выбивало оружие из рук ревнивца, очень раздосадованного. Однако сцена, произошедшая на его собственных глазах, заставила маркиза переменить намерения и избавиться от соперника более верным способом. Однажды он, заглянув случайно в комнату жены, не просто застал любовников вместе, но и услышал, как они сговариваются расправиться с ним; брат, увидев его, притворился, что это только шутка, и маркиз, чтобы не вызвать подозрений, сделал вид, что поверил. Оба расстались без неприятных объяснений, но задумали друг против друга дурное: маркиз велел одному слуге убить своего соперника, когда тот пойдет на охоту, а брат поручил то же самое нескольким солдатам, хорошо им заплатив. Но как один, так и другой оказались в проигрыше, наделав, однако, шума в свете: слуга действовал столь неудачно, что подозрения пали на маркиза, уронив его в глазах Короля, — ибо случившееся приписали корысти, а вовсе не ревности; брат же лишился возможности так же свободно видеться с его женой, как раньше. Будучи из той породы женщин, которые долго не могут обходиться без любовников, она стала изменять мужу направо и налево, выказывая особенное расположение некоему совсем еще юнцу, думавшему лишь о том, как бы провести время поприятнее, хотя был способен на великие дела. Маркиз, не в силах спокойно перенести столь позорное поведение, стал возмущаться и повсюду отзываться о нем с негодованием, считая именно его главной причиной своих бед; страшась, что окружающие ославят его рогоносцем, он стал подумывать об отмщении, и случай вскоре представился. Не желая, чтобы в обществе показывали на него пальцем, муж улучил момент, когда ухажера не было поблизости, и решил отправить жену в путешествие. Чтобы не вызвать никаких подозрений, он сделал вид, будто склонен к примирению, и держался с супругой так же тепло, как прежде. Удивленная таким обращением, она сама стала упрашивать его уехать куда-нибудь вместе. Видя, что она растаяла, он не дал ей времени опомниться, увез в Лион, а оттуда на побережье Прованса, где за некую сумму продал одному пирату, чтобы тот с нею разделался. К несчастью для маркиза, его жене чудом удалось спастись, и, когда все раскрылось, он прослыл вероломным злодеем. Любовник же, искавший лишь повод избавиться от соперника, воспользовался случаем, чтобы разыскать его. То, что произошло затем, и вовсе кажется странным, и за это маркиза подвергли публичному осмеянию: когда его жена попросила некоего торговца увезти ее, тот ссудил ей денег, а затем был вынужден взыскивать их по суду. Когда дело дошло до судебного разбирательства, торговец не преминул поведать историю маркизы, доказывая, что женщина нуждалась в нем, но отплатила ему черной неблагодарностью. У него и впрямь были все основания жаловаться на нее, учитывая оказанную им услугу. В конце концов, кипя негодованием на маркизу и сожалея, что не оставил ее там, где нашел, торговец не мог не признать: хотя она поступила низко, отказавшись заплатить ему под тем предлогом, что находится во власти мужа, но при этом она не была и вправе передать ему обязательство, которого он на себя не брал.

Зная большую часть истории, я тем не менее не хотел прерывать маркиза. Между тем он открыл мне еще некоторые обстоятельства, которых я не знал: например, что он отдался в руки правосудия, только чтобы пристыдить любовника жены. После его рассказа мое собственное положение показалось мне отнюдь не столь бедственным: я мог бы пострадать куда больше, если бы был женат, — и, преисполнившись отвращения к женщинам, я поклялся, что ни одна из них меня не привлечет.

В замке Пьер-Ансиз я находился три года, не слыша ни о друзьях, ни о врагах; уверенный, что мне суждено провести остаток жизни в неволе, я выглядел таким подавленным, что меня трудно было узнать. Чем больше я предавался размышлениям о своей судьбе, тем более несчастным себя ощущал, а вспоминая время от времени о господине кардинале Ришельё, грустил по нему сильнее, чем по всем женщинам на свете. Наконец, после долгих тягостных лет, которые трудно даже описать, господин архиепископ Лионский, брат маршала де Вильруа, получавший в качестве королевского наместника провинции всю корреспонденцию из столицы, сказал, что я могу выйти из тюрьмы, хотя Король покамест запретил мне покидать Лион. Я поблагодарил архиепископа, как будто от него зависело оказать мне такую милость, а сам он, исполненный самодовольства, принял мою благодарность, словно действительно ее заслужил. Поскольку в Пьер-Ансизе я жил за казенный счет, то к этому времени сумел погасить из моей скромной ренты долги перед мачехой и даже оставил немного денег себе. Впредь я решил разумно распоряжаться средствами, памятуя о том, что мне пришлось испытать, не имея даже и жалких двухсот пистолей для уплаты этого штрафа; но, какими бы благими ни были мои намерения, мне все-таки не удалось их соблюсти. Господин архиепископ Лионский настоял, чтобы я поехал с ним охотиться в его имение Вими, которое он именовал Нёвилем{254}, хотя прекрасно знал о наложенном на меня запрете покидать Лион, и мое согласие стоило мне на обратном пути последних остававшихся денег. Раздосадованный этой потерей, я позволил себе нелицеприятно отозваться об этом человеке, чей образ жизни так мало соответствовал его пастырскому сану. Действительно, вместо священников его окружали военные; вместо того чтобы шествовать во главе церковной процессии, он выезжал на оленью охоту во главе сотни собак, плотно ел, пренебрегая воздержанием, рассуждал лишь о великолепии двора, а вовсе не о кротости и, наконец, так сильно обременил город Лион поборами, что его считали скорее тираном, чем пастырем. В наш век такому трудно поверить, но всему этому я был свидетелем. Иногда он созывал эшевенов{255}, — якобы по королевскому приказу, — и говорил им, что его брат маршал потерял большие деньги, поэтому к завтрашнему нужно собрать такую же сумму, — и никто не осмеливался ему перечить. Вот на каких условиях он оказывал им должное покровительство, и мне, как и другим, оно тоже обошлось не менее, чем в четверть моих доходов по ренте. Истощив город налогами, почти всегда составлявшими не меньше двух-трех тысяч пистолей, он добился от Государственного совета постановления, повелевавшего сократить выплаты ренты местного банка на четверть.

Спустя неделю или дней десять после того, как я лишился своих денег, он послал за мной и объявил, что Король освобождает меня и позволяет идти куда заблагорассудится. В ожидании какого-либо вспомоществования я продолжал жить в гостинице, именовавшейся «Три короля», стараясь проводить время с наибольшей пользой для себя. Ежедневно в городе, стоявшем на стыке нескольких больших дорог, останавливалось много народу, склонного легко спускать деньги, и я вскоре убедился, что тут можно избежать тягот, даже и не располагая средствами. Пока я жил в Лионе, туда прибыл господин де Сен-Сильвестр, офицер, весьма известный в армии. Дотоле я не был с ним знаком, но вскоре мы сблизились ради совместного времяпровождения. Он ехал из Франш-Конте, где, кажется, стоял его полк, и встретил по пути лионского дворянина по имени Сервьер{256} — родственника того Сервьера, который собрал такой прекрасный музей{257}. Однажды этот дворянин пригласил его отобедать, и Сен-Сильвестр спросил, не будет ли он против, если и я составлю им компанию. Тот был слишком учтив, чтобы не уважить меня, держался по-приятельски и, сытно накормив нас, предложил сыграть две-три партии в триктрак. Поскольку играл я неплохо, то поймал его на слове, и мы с ним начали игру по пол-луи за кон. Удача не была ни на чьей стороне — мы играли партию за партией более четырех часов кряду, оставаясь при своих; он сказал, что не хочет бросать игру, и мы продолжили ее до следующего утра. Успех весьма благоприятствовал мне — к восьми часам я выиграл у него сто пистолей. Спать хотелось так, что кости выпадали из рук, — он запросил пощады, и я ответил, что тоже ее прошу, и хотя не хотел прекращать игру, потому что выигрывал, однако поспать было необходимо нам обоим. Чтобы дать друг другу время отдохнуть, мы прервали наш поединок, условившись снова сесть за стол после обеда; потом отправились по своим комнатам, четыре или пять часов отсыпались, поели и с новыми силами принялись за игру. Успех все еще был на моей стороне: я стал обладателем не менее пятисот пистолей. В итоге он, опасаясь, что не отыграет столь крупного проигрыша — а уже спускалась ночь, — настоял на еще трех партиях по триста пистолей до трех побед сразу. Я охотно согласился и, не дав ему даже опомниться, выиграл обе первые. Но потом фортуна внезапно изменила мне, и в двух следующих я скоро потерпел фиаско. Так ничего и не получив, мы сыграли решающую партию — она оказалась самой трудной из всех, но в конце концов я проиграл, оставшись лишь с двумястами пистолями, суммой, впрочем, довольно существенной, если вспомнить, что мы начали с пустяковых ставок. Хорошо, впрочем, что мой соперник не лишился восьмисот, — поистине, нет ничего опаснее игры. Так или иначе, она возместила потери, понесенные мною по милости господина архиепископа, и когда я понял, что мне хватает денег для возвращения в столицу, то распрощался с ним.

Некоторое время я не появлялся при дворе, полагая, что не встречу там хорошего приема после моих злоключений. И впрямь, мы живем в такой век, когда министры мнят себя богами; и хотя далеко не все они походили на Людовика Святого{258}, однако желали приучить дворян оказывать им не менее чем княжеские почести. Между тем я повидался с господином де Тюренном, нимало на них не походившим: потомок одного из лучших родов, он был настолько же прост и приветлив в общении, насколько министры были надменны. Я знал его еще в то время, когда служил господину кардиналу Ришельё, и позднее неоднократно имел честь с ним встречаться. Отнесся он ко мне с обычным своим радушием, сказав, что куда больше рад видеть меня в Париже, чем в Пьер-Ансизе, и поинтересовался, чем я занимался в то время, пока судьба не свела нас вновь. Я ответил, что испытал много лишений: господин кардинал Ришельё, заботившийся обо мне лучше, чем обезьяны о своих детенышах, слишком берег меня, и именно из-за этого мое будущее сложилось иначе, нежели я мечтал; мне было бы сейчас куда лучше, позволь он мне заняться военным ремеслом, с которого я начал. По этой же причине я пошел на службу к кардиналу Мазарини, но и там случай мне не благоприятствовал; и теперь, — сколько бы ни твердили, что я в том возрасте, когда уходят на покой, и мне-де следует поискать иное поприще, а не стремиться к учению, — я не могу удержаться и скажу: если вдруг господину де Тюренну понадобится старый опытный адъютант, для меня не будет большего счастья, чем занять эту должность; ему не стоит опасаться, что из-за юношеского пыла я не стану строго следовать его указаниям и буду слышать одно вместо другого, — слава богу, у меня зрелый разум (или по меньшей мере я должен его иметь), а что до выносливости, то в седле я держусь не хуже двадцатипятилетнего, и, прежде чем останавливать выбор на ком-нибудь другом, пусть сначала испытает меня.

То, как я просил принять меня на службу, заставило господина де Тюренна рассмеяться, и, поймав меня на слове, он ответил, что готов дать мне товарища — тот не так стар, как я, но, по крайней мере, и не столь многословен. Он имел в виду Клодоре, бывшего капитана в одном из старых полков, а так как я был с ним знаком, то обрадовался ему больше, чем любому другому. Как бы ни был этот человек славен своими заслугами, но известность он приобрел по совсем иной и куда менее почетной причине. Он имел несчастье жениться на гулящей женщине, и когда однажды возвращался из армии, один друг, ехавший вместе с ним в Париж, уговорил его заглянуть в дом свиданий, где Клодоре и столкнулся с женой, пустившейся в его отсутствие на поиски наслаждений. Думается, это жестокое испытание сильно ранило его сердце — он не только избил ее, но и сослал в монастырь; однако впоследствии этот человек, прежде никогда не навлекавший на себя упреков в бесчестии, странным образом изменил свое решение: он снова вернул неверную в дом и с тех пор жил с ней. Это чрезвычайно подпортило его репутацию в войсках, и, будь я женат, поостерегся бы водить с ним дружбу, чтобы не говорили, будто мы товарищи по несчастью. Сам он тоже был рад, когда узнал, что я хочу послужить, и мы вместе стали готовить снаряжение, дабы принять участие в славной Голландской кампании.

После женитьбы Короля мы вели войну то там, то сям, но, за исключением кампании на Иле{259}, не полными силами; во главе этих малых предприятий Король ставил военачальников, не блещущих талантами, чьи ошибки лишь подчеркивали, как высоко следует ценить поистине великих командующих. Кроме того, Король воевал с одной процветающей республикой{260}, превосходившей по богатству иные большие монархии, и вверил командование войсками принцу Конде и виконту де Тюренну — величайшим полководцам всего христианского мира. Принца Конде, только и утиравшегося от оскорблений после своего возвращения от испанцев, это назначение заставило снова воспрянуть духом, ибо с тех пор, как в 1668 году ему доверили завоевать Франш-Конте{261}, у него не было случая участвовать в больших кампаниях — его считали недостойным их. Окончанием своей опалы он был обязан исключительно зависти маркиза де Лувуа к виконту де Тюренну — пока Тюренн вел кампанию на Иле, тот очернил его перед государем; Король же, смещая одного военачальника, заменил его на другого, дотоле пребывавшего в заточении — иного слова не подобрать — в своем доме в Шантийи{262} и лишь сетовавшего на судьбу. В самом деле, не случайно все заметили, что Его Величество, посылая войска в Венгрию{263}, поручил возглавить их не ему, а его родственнику графу де Колиньи{264} — только потому, что один был с другим в ссоре, а поскольку не всем известны ее подробности, думаю, что никто не рассердится, если я их расскажу.