Враги подступили к небольшому городку близ Хомбурга{312}, и господин де Пиллуа, получивший приказ оборонять его и собравший всю свою кавалерию, по численности, впрочем, не превышавшую двух с половиной тысяч человек, был немало удручен, ибо узнал из донесения, что на помощь осаждавшим подошли по меньшей мере семь или восемь тысяч человек подкрепления. Он созвал военный совет, где каждый заявил, что сражаться при таком перевесе в пользу неприятеля — значит наверняка обречь свои войска на гибель, и когда я увидел, каким подавленным он вышел, то постарался его успокоить. Я слышал, что в иных случаях хитрость оказывается действенней силы. Решив к ней и прибегнуть, я основательно поразмыслил и придумал ход, обеспечивший нам в дальнейшем такую удачу, на которую и надеяться было нельзя. Он заключался в том, чтобы с нарочным отправить губернатору осажденного города письмо следующего содержания: по счастью, господин де Пиллуа собрал на смотр около десяти тысяч человек и завтра в два часа пополудни придет на помощь; так как он хочет увидеть, как разобьют врага, нужно лишь продержаться до этого времени. С письмом все было просто, но надо было не доставить его губернатору, а сделать так, чтобы оно попало в руки офицеру, руководившему неприятельской осадой, и чтобы гонец, отправленный с этим поручением, ничего не знал о моем плане. Поэтому, хорошо все продумав, я предложил господину де Пиллуа послать за самым зажиточным человеком в округе и сказать ему, что, если он не доставит депешу губернатору, то его дом сожгут, а его самого по возвращении повесят. Господин де Пиллуа доверял мне и исполнил все, о чем я его просил, — а когда этот человек явился, он напрасно отговаривался, ссылаясь на трудности, неизбежные при проходе через неприятельские позиции. Господин де Пиллуа сказал лишь, что нужно выполнить приказ или умереть — и тот, не имея выбора, ушел готовиться к своей миссии. Хозяину же дома, где я остановился, душой французу, мне пришлось пообещать весьма щедрую награду, если он опередит гонца и, дождавшись того на дороге, убедит его, что им по пути. Когда они встретились и разговорились между собой, тот, кто нес письмо, в отчаянии поведал, что угодил в ловушку: ему наверняка суждено погибнуть — попадись он врагам, как, скорее всего, и случится, его примут за шпиона и вздернут, а с другой стороны, если ему не удастся выполнить поручение, то по приказу господина де Пиллуа не только разорят и сожгут его дом, но даже жену и детей обрекут участи, которой он сам страшится; ему нечего скрывать и не на что надеяться — коль скоро у него нет выбора и речь либо о собственном спасении, либо о спасении близких людей, остается уповать лишь на милость Божью.

Мой хозяин притворился, будто сочувствует ему, а чтобы тот проникся к нему еще большим доверием, обвинил господина де Пиллуа в жестокости. Затем, после слов, долженствовавших свидетельствовать о сердечном участии, он сказал, что если бы оказался на его месте, то пошел бы к офицеру, командующему осадой, и признался ему, что взялся доставить письмо лишь по принуждению — позволит тот идти дальше или не позволит, но в любом случае жизнь посланника, его жены и детей будет спасена: господин де Пиллуа подумает, что он был схвачен, выполняя его приказ, и ничего не скажет, а враги не причинят посланнику зла, так как он сдался сам. Наш нарочный нашел этот совет превосходным и, горячо поблагодарив за него, решил ему последовать. Мой хозяин, убедившись, что хитрость удалась, расстался с ним, притворившись, будто их дороги расходятся, сам же, повернув назад, отправился к господину де Пиллуа, двигавшемуся следом во главе своих двух с половиной тысяч всадников, и передал, как ему удалось обмануть того человека. Нам оставалось только ждать, что неприятель примет написанное в письме за правду, тем более что мы предупредили нашего нарочного, что будто бы для снятия осады ждем большое подкрепление. И действительно, противник поддался на уловку и, едва письмо было распечатано и прочтено, решил отступить.

Мы узнали эту новость, находясь в трех лье от вражеских позиций, и господин де Пиллуа, которому уже не было нужды ехать дальше, повернул обратно в свой лагерь, где спустя некоторое время получил послание двора, благодарившего за этот замечательный успех. Многие знали, что мне в этом деле принадлежит заслуга, по меньшей мере равная, но, поскольку он был командиром и, по должности, отвечал и за победы и за неудачи, было бы несправедливо, если бы он не воспользовался преимуществом своего положения. Тем не менее, к его чести, должен сказать, что он был превосходным кавалеристом, и в войсках мало было таких, кто разбирался в кавалерийских делах лучше него. Он доказал это некоторое время спустя, в бою при Энсхейме{313}: предвидя, что враг все равно опередит его, он не подчинился приказу господина де Вобрена, настаивавшего на немедленной атаке, а предпочел подождать и вступить в битву позднее. Не скажу, что, имея за плечами долголетний опыт службы, он поступил правильно — ему следовало понимать, что он обязан выполнять приказы своего начальника. И хотя так он доказал, что знает военное ремесло лучше господина де Вобрена, но все же не избежал наказания за неповиновение — его уволили со службы, хотя и дали впоследствии пенсию в тысячу экю, дабы такой честный служака не мог сказать, что на закате дней остался без средств к существованию.

После предприятия, о котором я только что рассказал, один офицер явился ко мне с лестной просьбой стать его секундантом в поединке с кавалерийским полковником Руэргского полка господином де Монперу. Я ответил согласием и действительно оказал ему немалую услугу — вместо того чтобы идти сражаться, как он хотел, я постарался расстроить дуэль. Этот Монперу был храбрец, но столь резвый, что к его нраву было трудно привыкнуть. Над его выходками все потешались, и ни одна, пожалуй, не оказалась такой смешной, как та, которую он выкинул, когда Король решил дать ему полк. Едва Король объявил об этом назначении, Монперу попросил, чтобы полк — хотя то было в обычае только для старых частей — носил название одной из провинций королевства, добавив, что сам он занимает на родине положение столь скромное, что, если назовет полк своим именем, никто не пожелает в нем служить. Король весьма удивился, услышав такие речи от одного из уроженцев Гаскони, куда больше склонных к бахвальству, нежели к самоуничижению — но, так или иначе, не отказал в просьбе, и господин де Монперу отважно служил до того часа, когда с ним случилось то, что для старых служак дело обычное, — то есть когда он был убит.

Как уже доводилось неоднократно упоминать, я был немолод, жить мне оставалось недолго, но все же мне не хотелось сохранить жизнь, потеряв репутацию. Однако то, что я сделал для человека, пригласившего меня в секунданты, дало моим недругам пищу для злословия — я сильно огорчился, когда меня упрекнули в трусости. Будь я таким же безумцем, как раньше, не преминул бы воздать клеветникам по заслугам, но, поскольку молодость уже давно не горячила мне кровь, а Бог и Король воспрещали требовать удовлетворения на дуэлях, мне пришлось взяться за дело по-иному, дабы показать, что отваги у меня поболее, чем у некоторых. При первой же возможности я, не подавая виду, предложил двоим из этих господ пройтись до неприятельских позиций и завел их так далеко, что они стали говорить, будто бы мне заплатили за их гибель. Поняв, что им и в самом деле так кажется, я ответил: удивляюсь, что ж это они, так легко обвиняющие в трусости других, испугались сами — и, не говоря более ни слова, подошел к вражеским линиям еще ближе, после чего мои спутники поспешно ретировались. Возвратившись в лагерь, я не преминул в отместку рассказать, как был ими покинут, и хотя нашлись люди, которые им об этом донесли, те все равно предпочли промолчать, опасаясь, что человек, настолько презирающий смерть, — а они сами видели это, — не всегда будет терпеливо сносить их болтовню. Я очень тяжело переживал, что стал предметом досужих сплетен из-за пустяка — случись подобная история сегодня, никто бы и не подумал столько о ней судачить. В сяк знает — когда маркиз де Креки вызвал на дуэль одного полковника, то этот полковник, в соответствии с данным словом явившись на условленное место, привел с собою отца маркиза, генерала армии. Маркиз де Креки, уже дожидавшийся там со своим секундантом, был чрезвычайно смущен: он не ожидал увидеть отца и, поскольку скрывать истинные причины встречи было напрасно, бросился ему в ноги, пообещав никогда больше не участвовать в поединках. Впрочем, я часто говорю, что счастье и несчастье идут об руку: полковника лишь стали больше уважать, и все нашли, что он поступил мудро. Я же имел неосмотрительность поверять свои печали тем, про кого знал, что они меня осуждают. По воле судьбы мне не довелось выказать им гнев, бушевавший у меня в груди, но все-таки я доволен однажды представившимся случаем поставить на место некоего фанфарона по имени Шатободо, который благодаря собственным росказням пользовался славой храбреца из храбрецов. Имея на него зуб, я, как только его встречал, не мог отказать себе в удовольствии с ним повздорить. Со своей стороны, он вел себя бесстрастно — я неоднократно убеждался, насколько велика его выдержка. Надо полагать, он отнюдь не был так смел, как о нем говорили, и я, хоть и неоднократно оскорбив его, искал возможность сделать это снова, как вдруг такой случай наконец подвернулся, причем тогда, когда я думал об этом менее всего. Вернувшись в армию во время новой кампании, я прибыл в Сен-Дизье{314}, где в то время стояло много войск, и рисковал бы ночевать на улице, если бы не один горожанин, сдавший мне комнату за экю. Сложив там свой багаж и избавившись от необходимости думать о ночлеге, я отправился навестить некоторых друзей-офицеров. Но, покуда мы прогуливались, в тот дом, где я остановился, приехал господин де Шатободо и, не найдя иной комнаты, кроме моей, вынес мои вещи, а сам в ней расположился. Возвратившись и намереваясь выяснить, что за смельчак отважился так поступить, я поднялся наверх. Если я был ошеломлен, встретив человека, которому и без того не желал добра, то и он удивился не меньше, увидев, с кем имеет дело. Не желая давать ему время для объяснений, я запер дверь на засов и промолвил, что приехал за час или два до него, а он, заняв мою комнату, вместо того чтобы ночевать под открытым небом, поступил нечестно: пусть же она достанется тому, кто сумеет ее отстоять. С этими словами я обнажил клинок, не сомневаясь, что он сделает то же самое. Каково же было мое удивление, когда, и не думая защищаться, он ответил, что не желает ссоры, признает свою неправоту и в доказательство готов унести свои пожитки, если я позволю ему уйти. Презирая его за малодушие, я вложил шпагу в ножны и сказал: пусть это послужит ему уроком на всю жизнь; я немало пережил, но никогда не терпел оскорблений и никогда не позволял себе поступать так, как он, даже имея такую возможность; не стану никому рассказывать, что храбр он лишь на словах, но у меня еще будет время проверить, удалось ли ему исправиться. Так я остался хозяином комнаты и был этим чрезвычайно доволен. К стыду своему, должен признаться, что намеревался обойтись с ним куда суровей и так и не смог простить его, хоть и не отличался злопамятством. Из-за этого случая он покинул наши ряды и перешел служить к господину де Шомбергу, командовавшему войсками в Каталонии. Он получил роту в Полку Гассиона{315}, но из-за тяги к сладострастным утехам прямо посреди кампании бросил службу ради любовницы, а когда возвращался в полк, был убит микелетами{316}.

А я все еще ходил в адъютантах, но, хотя у Короля и служили старики вроде маркиза д’Анжо и маркиза д’Арси, никто не решался оспорить мое превосходство старшего по возрасту. Однако же я был вынослив, и господин де Тюренн иногда сожалел, что мне поздно довелось начать военную службу — если бы сила равнялась опыту, я мог бы сделать превосходную карьеру. И впрямь, я менял по три-четыре лошади за день и так часто оказывался в гуще событий, что меня в шутку называли маленьким командующим. Однако я никогда не использовал преимущества моей должности, чтобы отличиться, и стремился приносить пользу, а вовсе не подставить ножку кому бы то ни было; при этом я знал лишь одного-единственного человека, который отзывался обо мне дурно, — но, призываю всех в судьи, была ли в том моя вина?

В кавалерийском полку д’Аркура служил дворянин из Вексена{317} по имени Бельбрюн — и я, некогда знавший его отца, гвардейского капитана, считал себя обязанным высказывать сыну свое мнение касательно его поведения и неоднократно предостерегал от некоторых поступков, которые, как мне казалось, не могли служить ему к чести. Он вел развратную жизнь и, хотя у него была весьма достойная жена, не переставал встречаться с другими женщинами, в том числе и с падшими. Из-за своего беспутства он приобрел дурную славу, и в конце концов с ним произошло то, о чем я его предупреждал, — в полку стали его сторониться, считая, что с ним опасно водить компанию, тем более что за ним тянулись две или три темные истории, из которых он не смог выйти с достоинством. В довершение позора он привез из Парижа дурную болезнь, и, то ли не отличаясь особой храбростью, то ли потому, что недуг мешал ему служить, он явился ко мне с просьбой — чтобы я уговорил господина де Тюренна позволить ему покинуть службу для лечения. Кампания была особенно трудной, и, считая, что он не вправе уехать в такое время, я ему об этом сказал. Он никогда меня не слушал и, видя, что я не намерен идти просить за него, отправился к господину де Тюренну сам. Но ответ был таким же, и тогда, раздраженный, Бельбрюн уехал, ни с кем не простившись. Я считал себя правым; бой произошел пару дней спустя, и если бы он дождался, то я не побоялся бы поговорить с господином де Тюренном. Тот же, сама доброта, велел подождать два-три дня, но, когда убедился, что это напрасно, велел его уволить. Богу ведомо, что я не наговаривал на Бельбрюна, отнюдь — наоборот, пытался оправдать, когда господину де Тюренну стало известно о его проступке. Тем не менее, он вбил себе в голову, будто именно я виновник его неприятностей, и из Парижа, куда он снова отправился, мне передали о его непонятных угрозах в мой адрес. Я не придал им значения и ничуть не тревожился. Но вскоре мне довелось узнать, что наиболее опасны отнюдь не записные храбрецы — напротив, более прочих надлежит страшиться как раз трусов. Эту истину мне вскоре пришлось проверить на себе. Стоило мне, только вернувшись с войны, появиться вечером в Сен-Жерменском предместье, как на меня набросились трое со шпагами, и во главе этой троицы я узнал Бельбрюна. Как ни был я поражен, но сохранил довольно хладнокровия, чтоб спросить, возможно ли, чтобы дворянин оказался способным на такую подлость. Но если он и стал подлецом, то еще задолго до этого нападения: довел до нищеты жену, разорился сам и был вынужден поступить в тяжелую кавалерию{318}; не хочу сказать, будто среди них совсем нет порядочных людей, но могу утверждать смело: там встречаются те, кто не слишком чуждается беззакония. Думается, якшаясь с последними, он и опустился окончательно, и именно по их навету отважился отомстить мне таким способом. Положение мое было отчаянным: в столь поздний час я не мог рассчитывать на помощь стражи, уже покинувшей улицы. Однако, зная, что имею дело отнюдь не со смельчаками, я не обратился в бегство, — как, наверное, поступили бы другие, — а, благоразумно встав спиной к какой-то лавчонке, обезопасил себя от нападения сзади. Когда я вспоминаю, какой опасности подвергался, то неизменно удивляюсь, почему, замыслив недоброе, они не прихватили другого оружия. Как бы то ни было, Господь хранил меня, дав мне время спастись: мне удавалось удерживать нападавших на расстоянии клинка, пока поблизости не проехала карета, принадлежавшая, как оказалось, герцогу де Ледигьеру. Завидев ее фонари, убийцы разбежались, а господин герцог де Ледигьер, сам ехавший в экипаже, узнал меня при свете, приказал остановиться и спросил, что происходит. Я не стал открывать имя того, на чью низость так негодовал, ибо по-прежнему не желал губить человека, принадлежавшего к честной семье, сказав лишь, что подвергся нападению троих неизвестных мне людей и без помощи герцога мог бы угодить в скверную передрягу. Чтобы оградить меня от новых неожиданностей, тот вышел из кареты, и мы пешком прошли вместе две-три улицы, никого не встретив. Но поскольку приключениям этого дня еще не суждено было закончиться, то, минуя новый дом, возведенный покамест лишь до половины, мы услышали доносившиеся оттуда жалобные стоны; голос был женский. Господин де Ледигьер велел своим слугам заглянуть туда и узнать, что творится; войдя следом, мы стали свидетелями сцены, сильно нас удивившей. Итак, мы увидели девицу в маске, закрывавшей лицо, недурно сложенную и хорошо одетую, — она рожала, не имея подле себя никого, кроме служанки, казавшейся весьма неопытной в поневоле выпавшем ей ремесле повитухи. Испытывая сострадание к несчастной роженице, я сказал ей несколько ободряющих слов, пришедших на ум; но господин де Ледигьер, отнюдь не такой участливый, лишь расхохотался, глядя на все это; еще немного — и он потребовал бы от девицы снять маску. Думаю даже, если бы не я, он сделал бы это, но при мне он просто наговорил ей множество скабрезностей, способных довести до отчаяния, — чего я не одобрил. Мне стоило большого труда увести герцога — преуспев в этом, я оказал бедняжке большую услугу: иначе ей не довелось бы благополучно разрешиться от бремени. Я уже видел, что она начала задыхаться от страха быть узнанной и, если бы мучение продлилось дольше, наверняка бы умерла. На следующий день ради любопытства я отправился в пресловутый городской квартал, чтобы порасспросить о девице, описав ее внешность и одежду. Мой интерес был удовлетворен: я узнал, что она — дочь одного советника, известная своим целомудрием. Ей удалось скрыть свой грех, дитя было объявлено ребенком той самой служанки, и комиссар как раз его забирал, когда я проходил по улице. Если бы я захотел, то мог бы пролить свет на это дело, но, рассудив, что не стоит губить бедную девушку, несомненно, ставшую жертвой обмана, промолчал и до сегодняшнего дня никогда не рассказывал о случившемся.

Происшествие с Бельбрюном заставило меня задуматься о своей безопасности — я намеревался даже пойти к его капитану господину принцу де Субизу, которого имел честь довольно близко знать, — в надежде, что тот проявит ко мне справедливость. Но затем, зная, что имею дело со злопамятным ничтожеством, я почел разумным молчать, но держаться настороже. Я стал возвращаться раньше обычного, а если случалось задержаться где-то допоздна, брал с собой нескольких караульных, которые за небольшое вознаграждение провожали меня до самого дома. Так я избежал всех его козней — а напасть средь бела дня ему не хватало дерзости.