Небо дало трещину... Оно несомненно к вечеру даст еще несколько трещин: столько, сколько будет достаточно для того, чтобы расколоться на мелкие осколки и обрушиться на его, Генриха, плечи и голову.

– Пожалуйста, не смотрите на меня так. Мне становится страшно от вашего взгляда.

– Мне тоже страшно, ведь небо скоро рухнет.

– Боже, перестаньте, прошу. Не портите этот день! Верните все так, как было, верните!

Он рассмеялся:

– Элизабет, я не в силах забрать вашу память. Я не в силах все вернуть.

– Вы... вы не можете вот так... измениться. Генрих де Бурье не может сойти с ума! Он слишком... разумен.

– Я не безумен, Элизабет. Таким я был всегда. Когда я только увидел вас впервые, я не мог понять, откуда я вас знаю. Чуть позже я понял, что вы моя судьба, судьбе было так угодно, чтобы я вдохнул розовую пелену и отдался на ее волю.

– Розовая пелена... Это любовь? Вы так представляете любовь?

– Я так ее вижу.

– Но чувство не может быть чем-то материальным!

– Я - прямое доказательство тому, что может. Я видел, как выглядят ревность, боль, как они вырастают из моей груди, подобно растениям. Подлость, опасность, предчувствия... они все окрашены безумной смесью цветов... Именно поэтому я рассмеялся, когда узнал, что вы художник. Я в каком-то смысле тоже, поневоле. Я вижу цвета там, где их не видит никто. У нас с вами только разные палитры.
– Он усмехнулся.
– Я порой задумываюсь над тем, многие ли из людей воспринимают мир как я, ведь такой тайной никто никогда не поделиться ни с кем, опасаясь быть признанным сумасшедшим.

– Я уже сама не рада, что выудила из вас эту тайну.

– Я не мог не рассказать вам. Когда-нибудь мои действия показались бы вам странными, и это все равно потребовало бы объяснений.

Разговор молодых людей прервал слуга Бернар, чье появление было как нельзя некстати.

– Синьор, вам передали записку,- он протянул Генриху листок бумаги, свернутый в несколько раз. На одной из сторон письма отчетливо виднелся след от губной помады.

– О!
– усмехнулся Генрих,- Давненько она не позволяла себе таких писем.

– От кого оно?

– От Амили. Этот прием запрещенный, я ей запрещал делать это. Страсть как не люблю подобные послания, они бездушны и ограничены, в отличие от разговора.

– Может быть, что-то случилось?

– Но конверте поцелуй, значит, она нашла время, чтобы накрасить губы... вряд ли.

– Читайте же!

Генрих пробежал глазами первые строки письма и на его лице появилась грустная улыбка.

– Что она пишет?

Он молчал.

– Генрих!

– Ничего особенного.

– Вы сами говорили: никаких тайн и никакой лжи! Либо зачитайте, либо расскажите, что там написано!

Подумав секунду, Генрих протянул ей записку.

– Только прошу - не читайте вслух. Эти слова должны и так быть прочитаны только мной. Незачем посвящать в его суть все вокруг.

Она кивнула и, развернув записку, принялась читать. Элизабет помнила голос Амили и машинально окрасила читаемое ее интонациями.

"Анри! Я все знаю, карты мне рассказали многое... они никогда не обманывали меня, ты знаешь. Любимый, если они правы, то ты решился на что-то страшное. Прошу! Не делай этого! Не оставляй нас! Я стою на коленях, умоляя тебя. Я хочу повидаться с тобой и жду тебя. Я буду ждать долго, ты же знаешь, я упряма. Не сойду с места и заморю себя голодом, пока не услышу заветный стук в дверь. "

Элизабет дочитала последние строки и растерянно посмотрела на мужа. Он рассмеялся:

– Не воспринимайте все так близко к сердцу, любовь моя. Амили знает, что я не поведусь на этот шантаж. У нее есть сын и ради него она не станет делать ничего из вышеперечисленного.

– Но о чем она говорит? Что вы должны совершить?

– Опять же глупые гадания.

– У вас на лице написано, что вы врете.

Он молчал.

– Расскажите мне! С самого раннего утра вы говорите загадками и все время упоминаете смерть, затем показываете мне яды и снова говорите лишь о ней! Рассказывая тайны, вы снова сводите все к смерти... почему, Генрих? Не слишком ли много ее для одного дня?

– Возможно.

– Что знает Амили?

– Все. Бесполезно что-то скрывать от женщины, которая тебя любит. Она знает порой о тебе даже такие вещи, которые ты сам не знаешь о себе. Амили с самого начала восприняла меня таким, какой я есть- целиком. С моими душевными травмами, ранами на теле и радужными раскрасками в голове,- он усмехнулся и взлохматил волосы.
– И я уверен, что никакие карты не могут подсказать что-то о любимом человеке лучше любящего сердца.

– Но она будет ждать вас. Вы повидаетесь с ней?

– Нет.

– Почему?

– Ради ее же блага. Каким вы помните Чартера? Какое воспоминание возникает у вас при упоминании его имени?

Элизабет смутилась, но ответила:

– Я вспоминаю его глаза и улыбку.

Генрих расхохотался:

– Глаза и улыбку? Ничего подобного! Кого вы пытаетесь обмануть? Вы вспоминаете любовь в его глазах, вы вспоминаете его руки, обнимающие вас, и, самое главное; вы вспоминаете себя в тот момент, когда чувствовали себя с ним рядом счастливой! Вы снова и снова воскрешаете в своей душе чувство счастья, которое испытывали когда-то. Но с каждым разом все труднее это делать, верно? Когда ты знаешь двух людей с одинаковым именем и эти люди играют совершенно противоположные роли в твоей жизни (один из них, допустим, твой друг, а другой их них - твой враг) то их имена для тебя совершенно разные, потому что лично для тебя они имеют различные значения. А потом ты начинаешь замечать, что имя у них одно... И этот момент является переломным, ибо это значит, что ты либо разочаровался в друге - он предал тебя- либо враг стал другом. Что-то подобное произошло и с вами. Чартер для вас разделился, а вы мечетесь между хорошим и плохим Чартером, не зная, кого вы любили из них на самом-то деле. Хороший Чартер скоро прекратит свое существование. А знаете, почему?