Он усмехнулся:

– Ты бы знала...Ты бы знала, Ужастик...

– Не называй меня так!

– Я всегда так тебя называл, Энж.

– Не смей возвращать все назад. Я была другой тогда...

Себастиан покачал головой:

– Я рад, что в твоих глазах почти пропала чернота, Энж. И это правда. Мне плевать, что твой носитель страдает! Мне наплевать, что наш с тобой союз по мукам бывшего Мастера сложился настолько удачно, что мы заставляем его переживать то, что он переживает...

– Он...страдает?

– А ты сама не видела?

Она опустилась на лавку, ноги ее не держали:

– Нет, я не просматривала полотно уже давно. Сначала очень хотела это сделать, но теперь...мне страшно.

– Ты гонишь меня, Энж, но я всегда буду твоим другом. Мне больно видеть, в кого ты превратилась...

– Ты же сам хотел, чтобы я выживала! Вот я и выживаю!

Он усмехнулся:

– Та девочка, которой ты была, Энж...моя любимая, единственная Энж! ...Боюсь, что она уже не выжила.

И Себастиан ушел тогда, не объясняя ничего, ему хотелось забыться. Он пошел к Хранителю, ибо то, что сейчас ему могло помочь- это лишь огромная доза безразличия.

***

Маскарад был в самом разгаре, гости еще не успели снять свои маски, еще не прозвучали финальные аккорды музыки, не наступил вечер, а Генрих уже устал. Смертельно устал от фальшивых улыбок, от вечного вопроса в глазах окружающих: Кто я, узнай меня?

Масок ему хватало и в жизни; сказочных персонажей, костюмов и прочего театра он тоже насмотрелся в силу своей способности материализовать чувства и наделять жизнью и разумом неодушевленные предметы.

Он просто стоял, прислонившись к колонне зала, и смотрел на весь происходящий, как ему казалось, бред, размышляя над тем, каких душевных сил будет стоить ему улыбка и гримаса удивления в момент снятия масок.

– Вам скучно?
– услышал он голос за спиной.

Генрих обернулся и невольно залюбовался Элизабет. Она запыхалась от танцев, на ее щеках играл румянец. Ее явно забавлял весь этот глупый карнавал.

– Мне скорее грустно.

– Почему?

– Мне всегда грустно, когда приходится наблюдать то, что я не хочу наблюдать.

– Не будьте злюкой, потанцуйте со мной.

– Вы едва держитесь на ногах.

– Это правда,- она перевела дух и в глазах ее вспыхнули огоньки кокетства,- Разве вы не сможете поддержать меня в нужный момент? Я почему-то думаю, что танцуя с вами, буду едва касаться пола, а в общем, парить по воздуху.

Он усмехнулся:

– Вы кокетничаете со мной. Зачем? Хотите подразнить?

– Я лишь хочу, чтобы вы потанцевали со мной.

– Это удивительно... В любом человеке есть что-то, что заставляет его всегда стоять на своем. И чем больше его уговаривают и убеждают, тем яростнее он борется за свое мнение.
– Генрих внимательно посмотрел в глаза жены.
– Так что же происходит со мной, любовь моя, когда вы просите меня о чем-то? Почему я становлюсь безвольным слабаком, стоит мне только посмотреть в ваши глаза?

Его рука ласково приподняла ее подбородок, губы слегка коснулись ее губ. Несмотря на то, что Элизабет не противилась, он не стал превращать этот детский поцелуй на публике в настоящий...только не сейчас. Он лукаво улыбнулся и, захватив в плен запястье ее руки, повел на танец.

Музыка играла достаточно громко для того, чтобы скрыть разговор пары от ушей танцующих рядом, но не настолько громко, чтобы они не слышали друг друга.

– Почему вы улыбаетесь?

– Потому что мне удалось поцеловать вас и не получить пощечину.

– Вокруг люди и будет очень странно, если я дам пощечину своему мужу за поцелуй.

– Но ведь они не знают, кто я и кто вы...Мы в масках, забыли? Вы не хотели меня ударить, Элизабет. Вас тянет ко мне, и вы ничего не сможете поделать с этим.

– Де Бурье, не говорите глупостей!

– Вы злитесь, значит, я прав.

– Я злюсь, потому что вы говорите глупости!

– Нет, если бы вы считали это глупостью, то рассмеялись бы, и только. Скорее всего, вы сейчас тоже гадаете, почему не дали мне пощечину.

Она молчала некоторое время, но потом созналась:

– Да, вы правы. Я не знаю, почему.

Они остановились и молча смотрели друг другу в глаза. Не танцующая пара среди танцующих. И, конечно же, ни один из них не задумывался, что это компрометирует их больше в глазах окружающих, чем тот невинный детский поцелуй, о котором и шла речь.

В душе Генрих улыбался: ее признание наверняка далось ей тяжело, но она сдалась, хотя могла и настоять на своем в силу своего непростого характера. Почему здесь, среди множества людей, надев нелепую маску, она чувствует себя более раскрепощенной и не боится его, хотя, оставшись с ним наедине в доме де Бурье, дрожит, как осиновый лист?