На пристань сошли двое мужчин. Один нес рюкзак. Пароходик пустил из трубы тонкую струю белого дыма, попятился кормой в море, развернулся носом к заходящему солнцу, близоруко сверкнув иллюминаторами. Натужно испустив гудок, пароходик торопливо засопел, забурлил водой. Слегка кренясь набок - поплыл, держась левее далекого, темного мыса, оставляя гладкий, светлый след, изогнувшийся на густо-синем покрывале моря, измятом рябью.

Отхлебывая из стакана вино с полынным вкусом, я следил за пароходиком, пока он не скрылся за мысом. Солнце тоже наполовину закатилось за горы. Стало тихо-тихо... Я подумал о том, что наступила осень, и этот солнечный день - лишь агония упрямого лета. Стал думать о минувшем лете. О том, каким оно было жарким днем и прохладным - а иногда душным - ночами, и что дождей этим летом выпало больше, чем засушливым прошлым летом, и каким оно было долгим, а море - теплым и ласковым, а потом

Сюжет к рассказу.

Поезд, который привез на юг невысокого, плотно сложенного Панина, расположившегося с комфортом в мягком вагоне, тяжело выдохнув, стал. Панин, навесив на плечо складную сумку-гардероб, вышел и пошел своей поспешной походкой жителя столицы, под мелким февральским дождем, к остановке такси.

Мокрая дорога к побережью была пустынна. От скучного вида темных, мшистых, округлых гор, клонило в сон. Проехали перевал. Стали спускаться по извилистому асфальту шоссе. Окрестности затянули косматые дождевые тучи. Панин, вразрез со своим сонным, нахмуренным видом, думал о приятных вещах: о своей, только что вышедшей книге; о сумме денег, которую ему должны выплатить за эту книгу (часть суммы он получил в прошлый вторник); о своем предстоящем недельном отдыхе у моря, который намечено было провести в полнейшем праздном существовании

дождь дождь хорошо теперь точно ничегошеньки делать не стану только спать есть пить вино гулять у моря

Думая об этих вещах, Панин постепенно вошел в роль маститого, уставшего, от напряженного труда, литератора, и эта внутренняя роль была ему приятна.

Большое здание гостиницы показалось брошенным, когда мраморное эхо гулко повторило звук шагов. Впрочем, медлительный служащий оказался на месте, за стойкой, и Панин снял двухкомнатный номер с видом на море.

Долго смотрел в окно на темное, в спустившихся сумерках, море, на движущиеся бугры волн и хотел понять: отчего так увлекает человека вид большой воды, как и вид огня, и не решил этой задачи. Близко от окна тяжко скрипел, от напирающего ветра, высокий, узкий кипарис. Панин выложил вещи в платяной шкаф. Он любил во всем держаться порядка и, почти физически, не мог терпеть людей неаккуратных. Затем, разложив в ванной комнате туалетные принадлежности, смыл с себя дорожную пыль, всегда какой-то особый, дух поездов; срезал бритвой отросшую щетину. Приняв душ, спрыснувшись, пригладив блестящие темные волосы, одевшись во все чистое и свежее - ощущая даже какую-то внутреннюю перемену - принял, наконец, приятный облик культурного человека. Внимательно оглядев себя в зеркале, Панин красиво направил узел галстука, блеснув золоченой запонкой и, примяв двумя пальцами оттопыренный на виске волосок, пошел в ресторан ужинать.

Огромный зал ресторана с высокой, стеклянной крышей, показался неуютным. Возможно от того, что людей было немного, составилось неприятное впечатление одиночества. Он быстро поел, расплатился с медлительным официантом. Разузнав о существовании ночного бара, пошел туда выпить коньяку перед сном.

В уютном погребке было тихо, пустынно, за дальним столиком, у мерцающего электричеством фальшивого камина, сидели две девицы, которые, казалось, вот-вот заснут в своих креслах с тонко-дымящими сигаретами в руках. Бармен читал газету, но едва Панин двинулся к стойке, хрусткая газета была отложена, и занята выжидательная позиция, когда бармен старается угадать желание - да и возможности клиента - еще до того, как будет сделан заказ.

Отмерив коньяку, бармен отошел в дальнюю часть барной стойки, и вновь принялся за газету

какой странный день никто не хочет разговаривать возможно из-за погоды...

Первой заговорила девица, пришедшая от своего столика звонкими, уверенными шагами: Угостишь меня? Панин рассеянно взглянул на раскрашенное, миловидное лицо, насмешливо сложенные тонкие губы, совершенно ясно понимая, чего она хочет, но, припомнив о своей роли, ответил, стараясь смотреть в плечо девице: Я не один. Зачем-то извинился. Плечико вздернулось; девица вернулась к своему столику, где вновь впала в полудрему, точно сирена в ожидании жертвы. Панин допил коньяк, простился с барменом, и пошел спать, весьма довольный своей стойкостью к соблазнам. Из-за дорожной усталости (или выпитого спиртного?), уснул довольно скоро, не обращая внимания на натужный скрип раскачиваемого ветром кипариса; на дикие, волнующие душу, ужасные для человеческого слуха, звуки первобытного, темного пространства, шевелящегося за окном...

Проснулся Панин от яркого света, который не давал больше спать. Открыв глаза, тут же закрыл их, оберегая изнеженное сном зрение, от блистающего солнца. что за солнце откуда почему оно светит - думал Панин, медленно отворяя зрение, и наблюдая, как из темных - затем серых - очертаний, проступили, наконец, цвета.

Вышел на балкон, ощущая в прохладе раннего утра, наметившееся тепло предстоящего великолепного дня. Зимнее солнце светило в левой стороне вылинявшего неба. В небесах - ни единого облачка: чудесность необыкновенная! Из-за синих, посыпанных сверху снегами, горных вершин, поднимались, тут же сползая вниз, взбитые молочные облака - точно каша из волшебного горшка, которому позабыли сказать, чтобы он перестал готовить свое варево. Небольшие облачка отрывались, плавно плыли, уносимые ветром, который раскатывал их в такие тонкие слои, что нежные облака растворялись в бескрайней небесной сини, становились частью огромного неба.

От вида великолепных окрестностей, Панину сделалось хорошо. Когда он собирался к завтраку, пришла в голову мысль: отправиться к дому, где когда-то давно отдыхал Пушкин; побродить там, в одиночестве, сполна насладиться прекрасным днем, близостью моря, вдыхать воздух, которым дышал когда-то невысокий, подвижный щеголь-арап...

Выступающий своим розовым цветом, из густой растительности старого парка, домик-музей с толстыми, наклонными стенами первого этажа, с рощицей тонких, чугунных столбов под открытой верандой над входом, оказался заперт. На дверь навесили пошлый, купеческий замок. Перекрученная за стеклом суровая нитка, подставила зрению ту часть белой пластиковой полоски, на которой было выведено красной краской "ЗАКРЫТО". Немного огорченный, Панин решил прогуляться по парку.

Солнечный свет, продираясь сквозь раскидистые деревья, отпечатывался на влажной, темной земле, усыпанной прелыми листьями, сухими иглами хвои, причудливыми шафранными пятнами, точно шкура какого-то великолепного, невиданного зверя. Было приятно, сойдя с дорожки, ступать по этой мягкой шкуре. Примятость, оставленная ногой, освободившись от тяжести тела, плавно выпрямлялась. Если вдруг Панин оказывался в каком-то особенном месте - он мог видеть сочащийся газ солнечного света. В этих, наискось тянущихся к земле, светлых полосках, копошились полупрозрачным облачком резвые мушки, точно резвящиеся, крошечные эльфы из сказки. Свернув на узкую дорожку, Панин прошел под расставленными, пухлыми ветвями молодой сосны, похожими на жирных, ярко-зеленых гусениц, и попал на круглую площадку с фонтаном в центре. Эту площадку с фонтаном обступали высокие деревья, плавно качающие ветвями в приятном теплом ветре. Старая, зацветшая вода в фонтане была мягкого малахитового цвета, с какой-то матовой полупрозрачностью и едва различимой чернью дна. В недвижимом малахите темнели перевернутые силуэты фонтанной девушки с кувшином на плече, деревьев, уходящих в свое глубокое (много глубже дна фонтана) небо, а где-то с краю, ярко - даже в этом мягком малахитовом мире - сияло солнце. Панину надоело глядеть в неподвижный малахит воды - направился к воротам парка, чтобы выйти к морю, видневшемуся меж ветвями деревьев.